Сообщений в теме: 222

[cobr]

"Я предложил этим крестьянам  следующее,  -  начал  он.  Я  внимательно
оглядел его. Ни нервозности, ни возбуждения; полный самоконтроль. - Я подарю
им жизнь. Отправлю в арбайтлагерь. При одном условии. Что вы как деревенский
староста у них на глазах приведете в  исполнение  приговор  над  теми  двумя
убийцами".
     "Я не палач", - ответил я.
     Сельчане разразились неистовыми воплями.
     Он взглянул на часы: "Тридцать секунд на размышление".
     Конечно, размышлять в подобных обстоятельствах невозможно.  Вся  логика
мгновенно улетучилась.  Учтите  это.  В  дальнейших  своих  действиях  я  не
руководствовался рассудком. Я был за гранью рассудочного.
     "У меня нет выбора", - сказал я.
     Он подошел к правофланговому первой шеренги. Снял с его плеча  автомат,
нарочитым движением проверил, заряжен ли он, вернулся, протянул  его  мне  -
обеими руками. Как честно заработанный приз. Заложники загомонили, принялись
креститься. Но быстро стихли. Полковник не сводил с  меня  глаз.  Мне  вдруг
пришло в голову, что я могу выстрелить в него. Но в этом  случае  поголовное
истребление островитян было бы неизбежно.
     Я направился к решетке ворот. Понятно,  чего  ему  надо.  Эпизод  будет
широко освещен в газетах, контролируемых немецкой администрацией. О  насилии
над моей волей умолчат,  выставят  меня  в  качестве  грека,  который  верно
усвоил, что такое германский порядок. Урок другим старостам. Пример для всей
замордованной Греции. Но эти восемьдесят - что ж я, обреку их на смерть?
     До партизан оставалось футов пятнадцать. Слишком близко - я столько лет
не практиковался в стрельбе. Почему-то я не смотрел на их  лица,  пока  шел.
Разглядывал высокую стену с покатым обвершьем,  пару  топорных  декоративных
урн на столбиках по краям ворот,  торчащие  из-за  стены  мутовки  перечного
дерева. Но настал миг взглянуть и на пленных. Младший не  подавал  признаков
жизни. Голова его свесилась на грудь. Они сотворили какую-то мерзость - я не
рассмотрел подробно - с его руками: все пальцы в крови. Но  он  был  жив.  Я
слышал, как он стонет. Бормочет бессвязно. Полуобморок.
     И второй. Рот порван или разбит. Губы  размозжены,  вздулись  багровыми
волдырями. Увидев, что я  поднимаю  автомат,  он  оскалился.  Зубы,  все  до
одного, вмяты внутрь. Отверстие рта напоминает гнойную  вульву.  Я  не  смог
собраться с мыслями, сообразить, отчего это. И у него  либо  ломали  фаланги
пальцев, либо рвали ногти, вся поверхность тела  усеяна  ожогами.  Но  немцы
допустили роковую ошибку. Забыли выдавить ему глаза.
     Я навел дуло и, не целясь,  спустил  курок.  Никакого  эффекта.  Просто
щелчок. Я снова нажал. И снова - безобидный щелчок.
     Я обернулся.  Виммель  и  конвойные  -  футах  в  тридцати,  наблюдают.
Заложники не ко времени расшумелись. Им показалось, я раздумал  стрелять.  Я
опять повернулся  к  воротам,  попробовал  еще  раз.  Ничего.  Посмотрел  на
полковника, помахал автоматом: не хочет! Зной обессилил  меня.  Тошнота.  Но
забытье не приходит.
     "В чем дело?" - спросил он.
     "Автомат не стреляет".
     "Это шмайссер. Безотказная штука".
     "Я три раза пытался".
     "Не стреляет потому, что не заряжен. Доверять  боевое  оружие  штатским
строго воспрещается".
     Я уставился на  него,  потом  на  автомат:  силился  понять.  Заложники
молчали.
     "Как же я их убью?" - спросил я упавшим голосом.
     Усмехнулся; губы тонкие, как острие сабли. И сказал: "Я жду".
     Теперь я понял. Мне предлагалось забить их прикладом.
     Я понял многое. Истинную сущность Виммеля, его истинные цели.  А  потом
пришло сознание того, что он  безумен,  а  следовательно,  не  виноват,  как
невинны все безумцы, даже самые жестокие из них. Он был  потаенным  капризом
природы, абсурдной крайностью, что обрела душу и плоть. Не потому ли  в  его
облике было нечто  неотразимое  -  черты  темного  божества?  Его  окутывали
нечеловеческие токи. А в настоящей пагубе, в настоящем зверстве повинны были
остальные немцы, вполне вменяемые лейтенанты, капралы,  рядовые,  что  молча
внимали нашему разговору.
     Я пошел прямо на него. Охранники решили, что  я  собираюсь  напасть,  и
вскинули оружие. Но он что-то сказал им, не двигаясь с места. Я  остановился
шагах в шести. Мы смотрели друг другу в глаза.
     "Именем европейской культуры заклинаю вас прекратить это варварство".
     "А я приказываю продолжать экзекуцию".
     И, не отводя взгляда, добавил: "Если откажетесь выполнять,  вас  самого
немедля казнят".
     Я  побрел   по   пыльной   площади   к   воротам.   Остановился   перед
приговоренными. Хотел было объяснить тому из них, в ком еще  брезжил  разум,
что у меня нет выбора, что я вынужден совершить над ним нечто немыслимое. Но
удачный миг был безвозвратно упущен. Может, из-за того, что вблизи я  понял,
что они сделали с его ртом. Не просто разбили сапогом  или  дубинкой,  но  -
выжгли. Я вспомнил  солдата  с  железным  прутом,  электрический  огнь.  Они
проникли сквозь преграду зубов и вытравили язык, выжгли каленым металлом  до
самого корня. Слово, что он выкрикивал, должно быть, вывело-таки их из себя.
За эти незабвенные мгновения, за пять самых быстрых в моей жизни  секунд,  я
разгадал этого повстанца. Понял его лучше, чем он сам  себя  понимал.  И  он
помог мне в этом. Из последних сил повернул лицо навстречу и произнес слово,
которое уже не мог произнести. Не речь - горловой клекот, пятисложный спазм.
Но это было, вне всякого сомнения, то самое слово, его последнее слово.  Оно
пропитывало его взгляд, его  существо,  все  существо  без  остатка.  О  чем
твердил распятый Христос?
     Почему  Ты  меня  оставил?  А  этот  человек   повторял   нечто   менее
трогательное, менее жалостное, а значит,  и  менее  человечное,  но  гораздо
более значимое. Он обращался ко мне из пределов чуждого  мира.  В  том,  где
находился я, жизнь не имела цены. Она ценилась слишком высоко и потому  была
бесценной. В том, где обитал он, лишь одна вещь обладала сопоставимой ценой.
Элефтерия - свобода. Она была твердыней, сутью - выше рассудка, выше логики,
выше культуры, выше истории. Она не являлась богом, ибо в земном знании  бог
не проявлен. Но бытие непознаваемого божества она подтверждала.  Она  дарила
вам безусловное право на отреченье. На свободный выбор. Она -  или  то,  что
принимало ее обличье - осеняла и бесноватого Виммеля, и ничтожных немецких и
австрийских вояк. Ею обнимались все проявленья свободы - от самых худших  до
самых лучших. Свобода бежать с поля боя под Нефшапелью. Свобода  бороться  с
первобытным богом Сейдварре. Свобода потрошить сельских дев  и  кастрировать
мальчишек кусачками. Она отвергала нравственность, но рождена  была  скрытой
сутью вещей; она все допускала, все дозволяла, кроме одного только  -  кроме
каких бы то ни было запретов.
     Видите, сколько слов мне потребовалось,  дабы  описать  свои  тогдашние
чувства. А ведь я еще не сказал о том, до чего греческими представились  мне
его твердость, его неподатливость. Тогда я  впервые  осознал  свое  духовное
родство с этой страной.  Чтобы  постичь  все,  что  я  постиг,  понадобились
считанные секунды, а может, и этого не понадобилось. Я понял: из  всех,  кто
собрался на школьной площадке, мне  единственному  дано  выбирать  свободно;
весть и щит этой свободы сильнее здравого смысла, инстинкта  самосохранения,
сильнее моей собственной смерти, сильнее гибели восьмидесяти  заложников.  С
той поры эти  восемьдесят  снова  и  снова  приходят  в  мои  сны,  обвиняя.
Заметьте, я был убежден, что  умру  с  ними  вместе.  И  сейчас  мне  некуда
скрыться от  их  мученических  ликов,  кроме  как  в  тот  краткий  просверк
запредельного знания. Но знание палит, как зной. Рассудок  твердит  мне:  ты
совершил ошибку. Но все мое существо удостоверяет: ты был прав.
     Я простоял там, наверно, секунд пятнадцать - точнее  сказать  не  могу,
время в подобных обстоятельствах ничего не значит, - затем отшвырнул автомат
и шагнул вплотную к вожаку партизан. Ощутил взгляд полковника и выкрикнул  и
ему, и обреченному, близкому теперь собрату то единственное  слово,  которое
только и мог произнести.
     Краем глаза я увидел, как рванулся к  Виммелю  Антон.  Слишком  поздно.
Полковник отдал приказ, рявкнули пулеметы; я зажмурился  в  тот  самый  миг,
когда первые пули впились в мое тело."

Джон Фаулз. "Волхв"

[cobr]

В этой вечнозеленой жизни, сказал мне седой Садовник,
нельзя ничему научиться, кроме учебы,
не нужной ни для чего, кроме учебы,
а ты думаешь о плодах,
что ж, бери,

ты возьмешь только то, что возьмешь,
и оставишь то, что оставишь.
Ты живешь только так, как живешь,
и с собой не слукавишь.

В этой вечнозеленой смерти, сказал Садовник,
нет никакого смысла, кроме поиска смысла,
который нельзя найти,
это не кошелек с деньгами, они истратятся,
не очки, они не прибавят зрения, если ты слеп,
не учебник с вырванными страницами.
Смысл нигде не находится,
смысл рождается, дышит,
цветет
и уходит с тобою вместе -
иди,

ты возьмешь только то, что поймешь,
а поймешь только то, что исправишь.
Ты оставишь все, что возьмешь,
и возьмешь, что оставишь.

Владимир Леви

[cobr]

Вот смотри – это лучший мир, люди ходят строем,
Смотрят козырем, почитают казарму раем;
Говорят: «Мы расскажем, как тебя сделать стройным»
Говорят: «Узкоглаз – убьем, одинок – пристроим,
Крут – накормим тебя Ираком да Приднестровьем,
Заходи, поддавайся, делись нескромным,
И давай кого-нибудь всенародно повыбираем,
Погуляем, нажремся – да потихоньку повымираем».

Это вечная молодость: от МакДональдса до Стардогса,
От торгового комплекса до окружного загса,
Если и был какой-нибудь мозг – то спекся,
Чтобы ничем особенно не терзаться;
Если не спекся – лучше б ты поберегся,
Все отлично чуют тебя, мерзавца.

Это что ж под тобой все плавится и кренится –
Хочется значительнее казаться? –
Столько Бога вокруг, что хочется три страницы,
А не получается и абзаца?
Столько Бога – на фотографиях все зернится,
Воздух горлу не поддается, глаза слезятся?
А паек принесут – так ты сразу тявкать да огрызаться?
Ты б и впрямь, чувак, соблюдал границы –
Все прекрасно видят тебя, мерзавца.

Это лучший мир, так и запиши себе, дьяволенок,
Не сжигать же тебе блокнотов, не резать пленок,
Не трясти на предмет стишков твоих дамских сумок -
Просто мы не любим одушевленных,
К ним и приближаться-то стремновато без пары рюмок,
А тем более – подпускать наших юных самок.
Это замечательный мир, один из прекрасных самых.
Так и запиши себе, недоумок.

[Nemo]

Если в лучах ты надежды - сердце ищи себе,сердце,
Если ты в обществе друга - сердцем гляди в его сердце.
Храм и бесчисленность храмов меньше, чем малое сердце,
Брось же свою ты Каабу, сердцем ищи себе сердце.

-------------------------------------------------------------------

Ты обойден наградой? Позабудь.
Дни вереницей мчатся? Позабудь.
Небрежен Ветер: в вечной Книге Жизни
Мог и не той страницей шевельнуть...

-------------------------------------------------

Добро и зло враждуют: мир в огне.
А что же небо? Небо - в стороне.
Проклятия и яростные гимны
Не долетают к синей вышине.

--------------------------------------------------

Растить в душе побег унынья - преступленье,
Пока не прочтена вся книга наслажденья.
Лови же радости и жадно пей вино:
Жизнь коротка, увы! Летят ее мгновенья.

-----------------------------------------------

Наполнить камешками океан
Хотят святоши. Безнадежный план!
Пугают адом, соблазняют раем...
А где гонцы из этих дальних стран?

-----------------------------------------------
Омар Хайям

Прикрепленные файлы

•  omar_khayyam_1_.jpg   34,64К   19 Количество загрузок:

[cobr]

Старенкая вещь "Черного обелиска"  - Убей их всех"

Мы плотной движемся стеной.
И все они от нас бегут,
Мы к цели движемся одной,
Те. кто не с нами, пусть умрут,

Смотри скорей вокруг:
Их слишком много вдруг.
Порвем порочный круг.

Он ходит, дышит, думает не так -Убей!
И ты уверен в том, что это враг -Убей!
Не думай ни о чем. ты будешь прав Убей!
Во имя счастья, правды и добра Убей их всех!

Не вижу среди них людей -
Скоты и больше ничего.
Топчи, в лицо ногами бей:
Убей их всех до одного.

Смотри скорей вокруг:
Их слишком много вдруг,
Порвем порочный круг.

Он ходит, дышит, думает не так -Убей!
И ты уверен в том, что это враг -Убей!
Не думай ни о чем, ты будешь прав -Убей!
Во имя счастья, правды и добра Убей их всех!

Вот так!

Он виноват хотя бы в том,
Что в стороне стоит сейчас.
Он плохо помнит наш закон;
Тот, кто не с нами, - против нас.

Наплюй на белый флаг,
Трави их как собак,
Отныне будет так.

Убей!
Убей их всех!
Всех!
Убей их всех!
НАЧНИ С СЕБЯ..

[SergOs]

ВОТ ТАК Я СДЕЛАЛСЯ СОБАКОЙ

Ну, это совершенно невыносимо!
Весь как есть искусан злобой.
Злюсь не так, как могли бы вы:
как собака лицо луны гололобой -
взял бы
и все обвыл.

Нервы, должно быть...
Выйду,
погуляю.
И на улице не успокоился ни на ком я.
Какая-то прокричала про добрый вечер.
Надо ответить:
она - знакомая.
Хочу.
Чувствую -
не могу по-человечьи.

Что это за безобразие?
Сплю я, что ли?
Ощупал себя:
такой же, как был,
лицо такое же, к какому привык.
Тронул губу,
а у меня из-под губы -
клык.

Скорее закрыл лицо, как будто сморкаюсь.
Бросился к дому, шаги удвоив.
Бережно огибаю полицейский пост,
вдруг оглушительное:
"Городовой!
Хвост!"

Провел рукой и - остолбенел!
Этого-то,
всяких клыков почище,
я не заметил в бешеном скаче:
у меня из-под пиджака
развеерился хвостище
и вьется сзади,
большой, собачий.

Что теперь?
Один заорал, толпу растя.
Второму прибавился третий, четвертый.
Смяли старушонку.
Она, крестясь, что-то кричала про черта.

И когда, ощетинив в лицо усища-веники,
толпа навалилась,
огромная,
злая,
я стал на четвереньки
и залаял:
Гав! гав! гав!

В. Маяковский

[Katyusha]

ирма (10.10.2006, 21:56) писал:

Дорогие друзья!
По нашей с Ларой просьбе,наш уважаемый администратор открыл вот такую вот страничку,клуб "Бродячая собака".Совершенно верно,такой клуб существовал в начале прошлого века в Петербурге.Там собирались преимущественно поэты,как их потом назвали поэты серебрянного века.Я себя к пишущей братии не причисляю,но вот чтиво очень уважаю,скажу честно книги-мои друзья,да и ваши тоже,а куда без них?Это и сказки в детстве и более взрослая литература в юности и книги,которые перечитываешь с особым пониманием с каждым разом.У кого есть желание рассказывайте о своих любимых книгах.Помню,как еще живя в Батуми из рук в руки ходила деффецитная и ужасно интересная книга о любви"Поющие в терновнике".Вот так исоздаются эталоны любви,красивых отношений.Почему то так бывает и в жизни настоящая любовь несчастна и обречена.В общем начинаем,а там как говорят-по ходу пьесы разберемся

Здравствуйте, уважаемые друзья!
Очень приятно найти знакомое название! Хочу сообщить Вам, что в Санкт-Петербурге арт-клуб "Бродячая собака" реально существует и по сей день
("Бродячая собака (арт-подвал, артистическое кафе или кабаре «Бродячая собака») — памятник культуры Серебряного века и достопримечательность Санкт-Петербурга.") http://vkontakte.ru/club8377406   (это адрес странички, где всё написано и есть фото и видео).
Мы до сих пор собираемся там, это рядом с Русским музеем (около храма Спас на крови).
Если кто будет в Петербурге, я с удовольствием покажу желающим это историческое место. Добро пожаловать в Санкт-Петербург!

[wsir1963]

David (18.6.2009, 13:00) писал:

Всю жизнь любовью пламенной сгорая
Мечтал Я в ад попасть
Чтоб отдохнуть от рая
А погребен Я буду у городской канавы
Водосточной
Чтоб слезы лить могли Друзья и днем и еженощно

ЭПИТАФИЯ
Уильям Блейк

Grown old in Love from Seven till Seven times Seven
I oft have wish'd for Hell, for Ease from Heaven.

I was buried near this dyke,
That my friends may weep as much as they like.

ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ АБСТРАКЦИЯ

Уильям Блейк


                     Была бы жалость на земле едва ли,
                     Не доводи мы ближних до сумы.
                     И милосердья люди бы не знали,
                     Будь и другие счастливы, как мы.

                     Покой и мир хранит взаимный страх.
                     И себялюбье властвует на свете.
                     И вот жестокость, скрытая впотьмах,
                     На перекрестках расставляет сети.

                     Святого страха якобы полна,
                     Слезами грудь земли поит она.
                     И скоро под ее зловещей сенью
                     Ростки пускает кроткое смиренье.

                     Его покров зеленый распростер
                     Над всей землей мистический шатер.
                     И тайный червь, мертвящий все живое,
                     Питается таинственной листвою.

                     Оно приносит людям каждый год
                     Обмана сочный и румяный плод.
                     И в гуще листьев, темной и тлетворной,
                     Невидимо гнездится ворон черный.

                     Все наши боги неба и земли
                     Искали это дерево от века.
                     - Но отыскать доныне не могли:
                     Оно растет в мозгу у человека.

[wsir1963]

Чацкий
  
   В той комнате незначащая встреча:
   Французик из Бордо, надсаживая грудь,
   Собрал вокруг себя род веча
   И сказывал, как снаряжался в путь
   В Россию, к варварам, со страхом и слезами;
   Приехал - и нашел, что ласкам нет конца;
   Ни звука русского, ни русского лица
   Не встретил: будто бы в отечестве, с друзьями;
   Своя провинция. - Посмотришь, вечерком
   Он чувствует себя здесь маленьким царьком;
   Такой же толк у дам, такие же наряды...
   Он рад, но мы не рады.
   Умолк. И тут со всех сторон
   Тоска, и оханье, и стон.
   Ах! Франция! Нет в мире лучше края! -
   Решили две княжны, сестрицы, повторяя
   Урок, который им из детства натвержен.
   Куда деваться от княжен! -
   Я одаль воссылал желанья
   Смиренные, однако вслух,
   Чтоб истребил Господь нечистый этот дух
   Пустого, рабского, слепого подражанья;
   Чтоб искру заронил он в ком-нибудь с душой,
   Кто мог бы словом и примером
   Нас удержать, как крепкою вожжой,
   От жалкой тошноты по стороне чужой.  
   Пускай меня отъявят старовером,
   Но хуже для меня наш Север во сто крат
   С тех пор, как отдал все в обмен на новый лад -
   И нравы, и язык, и старину святую,
   И величавую одежду на другую
   По шутовскому образцу:
   Хвост сзади, спереди какой-то чудный выем,  
   Рассудку вопреки, наперекор стихиям;
   Движенья связаны, и не краса лицу;
   Смешные, бритые, седые подбородки!
   Как платья, волосы, так и умы коротки!..
   Ах! если рождены мы все перенимать,
    Хоть у китайцев бы нам несколько занять
   Премудрого у них незнанья иноземцев.  
   Воскреснем ли когда от чужевластья мод?
   Чтоб умный, бодрый наш народ
   Хотя по языку нас не считал за немцев.
   "Как европейское поставить в параллель
   С национальным - странно что-то!
   Ну как перевести мадам и мадмуазель?
   Ужли сударыня!!" - забормотал мне кто-то.
   Вообразите, тут у всех
   На мой же счет поднялся смех.
   "Сударыня! Ха! ха! ха! ха! прекрасно!
   Сударыня! Ха! Ха! ха! ха! ужасно!" -
   Я, рассердясь и жизнь кляня,
   Готовил им ответ громовый;
   Но все оставили меня. -
   Вот случай вам со мною, он не новый;
   Москва и Петербург - во всей России то,
   Что человек из города Бордо,
   Лишь рот открыл, имеет счастье
   Во всех княжен вселять участье;
   И в Петербурге и в Москве,
   Кто недруг выписных лиц, вычур, слов кудрявых,
   В чьей по несчастью голове
   Пять, шесть найдется мыслей здравых
   И он осмелится их гласно объявлять, -
   Глядь...
  

АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ ГРИБОЕДОВ " ГОРЕ ОТ УМА "

[wsir1963]

Изредка  доходили  до  слуха  его  какие-то,  казалось,
женские  восклицания:"Врешь,  пьяница!я  никогда  не  позволяла  ему  такого
грубиянства!" - или: "Ты не дерись, невежа, а ступай в  часть,  там  я  тебе
докажу!.." Словом, те слова которые вдруг отдадут, как варом,  какого-нибудь
замечтавшегося двадцатилетнего юношу, когда, возвращаясь из театра, несет он
в голове испанскую улицу, ночь, чудный женский образ с  гитарой  и  кудрями.
Чего нет и что не грезится в голове его? он в небесах и к Шиллеру  заехал  в
гости - и вдруг раздаются над ним, как гром, роковые слова, и видит он,  что
вновь очутился на земле, и даже на Сенной площади, и  даже  близ  кабака,  и
вновь пошла по-будничному щеголять перед ним жизнь.

Николай Васильевич ГОГОЛЬ "Мертвые души", том первый, глава шестая