Сообщений в теме: 313

[wsir1963]

СЮНСЁ Кацукава - выдающийся мастер укиё-э, основатель школы Кацукава, хорошо известен портретами актеров.Его превосходные картины вызывают восхищение. К сожалению,известны очень немногие факты биографии - даже дата рождения оспаривается, о годе смерти, 1792, сообщают неточно (фактически он умер в 8-ой день 12 - го месяца в четвертом году Эры Кансей по лунному календарю, что соответсвует 19 января 1793 года Западного календаря).
Настоящее имя художника - Ёсукэ Фудзивара. Он родился в районе Камигата (Осака-Киото) в семье самурая, но избрал другой путь и перебрался в Эдо.
Заслуженную славу художник получил не только за живопись, но и как учитель многих признанных художников искусства укиё-э. Среди них,великий Хокусай, начинал работать в мастерской Сюнсё и подписывался Сюнро в 1779 году,затем он поменял имя но Сори в конце 1794 года,покинул студию Кацукава в 1795 году.
Вначале Сюнсё учился живописи у мастеров Сюнсуй Миягава и Ко Сюкоку, потом увлекся ксилографией. Художник вся жизнь посвятил театральной теме. Немалую роль в становлении его творческого стиля сыграло тесное сотрудничество с художником Бунтё Иппицусай. Вслед за своим другом Сюнсё стал уделять внимание реалистичности театральных портретов. Созданный мастерами стиль изображения актеров - портретный набросок, основанный на принципе сходства нисэ-э ("живопись сходства") или нигао , - бросал вызов традиционному господству школы Тории в этом жанре.
Лучшие работы двух талантливых художников, выполненные в необычной форме утива-эбан( картина в виде полукруглого веера), вошли в трехтомное издание "Иллюстрированная энциклопедия для любителей сцены"(1770).
Не только собственные ученики Сюнсё,художники и других мастерских последовали примеру в развитии нигао,особенно,представители школы Утагава.
Излюбленный сюжет Сюнсё - изображение актеров-исполнителей героического амплуа арагото. Художник запечатлевал момент,когда благородный герой принимал определенную позу и удерживал ее некоторое время, чтобы публика в полной мере могла насладиться сценой.
В каждом образе ощушалась колоссальная энергия,лицо актера,грим были четко прорисованы и притягивали взгляд зрителя. Страсть к театрльному действу привела Сюнсё за кулисы, где он делал зарисовки актеров, изображая их в повседневной жизни: в гримерных, отдыхающих после спектакля или во время подготовки к роли.


актер Накамуро Накадзо Первый


актер Итикава Дандзуро Пятый


Бандо Мататаро Четвертый и Отани Хиродзи Третий


Отани Хиродзи Третий и Сэгава Уидзиро Первый

В поздние годы мастер увлекся изображением борцов сумо и женскими портретами. Работы в жанре бидзин-га были написаны кистью и потверждали заслуженную славу Сюнсё как великолепного живописца.

[wsir1963]

Эйко Хосоэ ,выдающийся современный японский фотограф. Эйко Хосоэ родился в 1933 году в городе Ёнэдзава. Получил в 1951 году наивысшую награду на фото-конкурсе «Фудзи Фотоконтест». В 1959 году организовал фотоагентство «VIVO», которое играло центральную роль в период исторических перемен в послевоенной фотографии Японии. В «Мужчине и женщине» (1961 г.) показан прямой взгляд на тему эроса и тела. В «Приговоре розы» (1963 г.) создано барочное пространство поклонения красоте с Юкио Мисима в качестве объекта съемки. В «Камаитати» (1969 г.) — иллюзорный мир мистики и безумия, разворачивающийся на фоне северного района Японии Тохоку с танцором Буто Тацуми Хидзиката в главной роли. Помимо этих работ опубликовал фотоальбомы «Вселенная Гауди» (1984 г.), «Фотоиллюстрации Эйко Хосоэ. Повесть о феях. Луна Россо» (2000 г.), «Пепел смерти» (Душам погибших в Помпеях, Аушвице, Хиросиме и Нагасаки посвящается)и др.В 1998 году награжден Медалью Пурпурной ленты. В 2003 году получил памятный орден в честь 150-летия образования Британского королевского фотографического общества. В мае 2007 года — Орден Восходящего солнца (Золотые лучи с розеткой).

[wsir1963]

Сайт о Юкио Мисиме http://misima.felodese.org/index.html

[wsir1963]

СВЯТОЙ СЕБАСТЬЯН Поэма в прозе

Однажды я сидел в классе и смотрел, как за окном ветер гнет и никак не согнет невысокое деревце клена. У меня защемило сердце - столь поразительно прекрасен был тот клен. Узким треугольником с закругленной вершиной высился он над травой, его симметричные ветви, отягощенные своим зеленым грузом, напоминали свечи канделябра, а сквозь листву проглядывал эбеновый пьедестал несокрушимого ствола. Так стоял клен, утонченный, но не утративший изысканной безыскусности, что свойственна живой природе; он хранил светлое молчание, как если б разом был собственным творцом и творением. И все же клен был вещью сотворенной, произведением искусства. Быть может, музыки. Пьесой для камерного исполнения, сочиненной каким-нибудь великим немецким композитором. То была тихая, исполненная глубокого религиозного чувства мелодия - звук божественный и небесный, напоминающий своей трогательной суровостью старинный гобелен...
И в сходстве клена с музыкальной пьесой увидел я особый смысл; форма и звук, соединившись, нанесли по моей душе двойной удар. И тогда мной овладело восхитительное чувство - нет, отнюдь не лирического свойства, а скорее близкое сумеречному экстазу, охватывающему душу, когда религия и музыка сливаются воедино. И я спросил свое сердце: "Уж не то ли самое дерево видишь ты перед собой? Дерево, к которому были привязаны руки юного святого. Дерево, по коре которого струями дождя стекала священная кровь мученика. Римское дерево, к которому в предсмертных страданиях прижималось молодое тело, как бы прощаясь со всеми терзаниями и наслаждениями земной жизни".
Жизнеописание святых великомучеников повествует, что в те годы, когда на римском престоле воцарился Диоклетиан, возжаждавший власти столь беспредельной, сколь беспределен полет птицы в синем небе, служил в императорской гвардии молодой трибун, телесной красотой не уступавший легендарному рабу, коего так возлюбил порфироносный Адриан. Глаза трибуна своей непроницаемостью могли сравниться с морской пучиной. А служил он гонимому Богу, и за это преступление его схватили.
Юноша был прекрасен и надменен. Каждое утро девушки города прикрепляли к его шлему белую лилию, и, когда во время краткого перерыва между воинскими упражнениями он отдыхал, стебель цветка грациозно льнул к его мужественному челу, похожий на шею белоснежного лебедя.
Никто не знал, где родился и вырос этот юноша. Но чутье подсказывало людям, что он, обладающий телом раба и ликом принца, недолго пробудет среди них. Юноша казался им Эндимионом, кочующим по свету со своим стадом, ибо он избран, дабы найти самое зеленое на свете пастбище.
А некоторые девушки верили, что он явился из глубин моря. И действительно, дыхание его мощной груди напоминало шум волн. И в глазах его мистическим образом навек запечатлелась бескрайняя линия горизонта, как у каждого, кто родился и жил на море. Дыхание воина было горячее летнего пассата и источало терпкий аромат выброшенных на берег водорослей.
Разве не была подобная красота обречена на скорую гибель? Пышнотелые женщины Рима, чья чувственность взросла на крепком, сладком вине и мясе с кровью, первыми учуяли привкус злого рока, нависшего над Себастьяном (так звали молодого трибуна), когда он и сам еще не догадывался об уготованной ему судьбе. Уж не потому ли и домогались римлянки с такой страстью его любви? Алая кровь под белой кожей Себастьяна мчалась по жилам с утроенной силой и быстротой, словно искала и не мола найти отверстия, из которого ей предстояло брызнуть, когда прекрасная плоть будет истерзана. И женщины безошибочным чутьем слышали бег этой неистовой крови.
Тяготевший над Себастьяном рок не вызывал жалости. О нет, ничего пробуждающего сострадание в трибуне не было! Была гордость, была трагедия. И еще - нечто сияющее.
Кто знает, сколько раз в момент сладчайших лобзаний на чело Себастьяна ложилась тень грядущих смертных мук?
Он, верно, и сам если не сознавал, то смутно догадывался, что перед ним лишь один путь - принять мученичество за веру. Именно эта страшная печать судьбы выделяла его из низменной толпы.
И вот настало то утро. На рассвете Себастьян отбросил одеяло и рывком поднялся с ложа - его ожидали обычные заботы солдатской службы. Перед мысленным взором трибуна еще витало ночное виденье: стая недобрых птиц сорок опустилась ему на грудь и прикрыла его рот своими трепещущими крыльями. Но грубая постель, на которой спал Себастьян, источала аромат высушенных водорослей, словно маня обещанием иных, более приятных, снов о морских просторах. Воин облачился в скрипучие доспехи, встал у окна, рассеянно глядя куда-то вверх, за окруженный рощей храм. Там, в светлеющем небе, угасало созвездие, именуемое Маззарос. Потом глаза трибуна остановились на великолепном силуэте языческого капища, и в них отразилось бескрайнее, почти страдальческое презрение - выражение, столь шедшее этому лицу. Себастьян призвал Бога Единственного и едва слышно прошептал слова молитвы. Тихие эти звуки были подхвачены, тысячекратно усилены, и от языческого храма с его колоннадой, расчертившей звездное небо, явственно донесся глухой стон. Нет, не стон, а могучий гул, словно с звездоносного небосвода обрушилась некая таинственная лавина. Юноша улыбнулся. Взгляд его устремился ниже, и он увидел, как в лучах занимающегося дня к его дому робко приближается стайка девушек для тайного ежеутреннего моления. Каждая держала в руке еще не раскрывшуюся после ночного сна белую лилию...

Юкио Мисима "Исповедь маски"

[wsir1963]

Для многих японцев Юкио Мисима - не просто писатель, но символ превосходства и стойкости японского духа, преклонения перед императором, готовности к смерти.

За неимением под рукой японских источников восстановим события по фактам, приведенным в очерке советского автора Л. Млечина. (К сожалению, очерк нельзя процитировать целиком из-за обилия тенденциозных идеологических клише.)

Итак, 25 ноября 1970 года - последний день жизни Юкио Мисима. Утром после легкого завтрака Мисима надел форму "Татэ-но кай" ("Общество щита") - националистической группировки, членом которой он состоял, и нацепил старинный самурайский меч. Присев к столу, написал записку в несколько иероглифов: "Жизнь человеческая ограничена, но я хотел бы жить вечно". На видное место положил папку с окончанием романа "Падение ангела" (это был последний роман его тетралогии "Море изобилия"). Когда он вышел на улицу, у дома его дежурила машина. Юкио Мисиму поджидали четверо близких друзей и последователей, тоже члены "Общества щита": Масаеси Кога (по прозвищу Тиби-Кога), Хироясу Кога (по прозвищу Фуру-Кога), Масакацу Морита и Масахиро Огава. Последовали короткие приветствия, и машина тронулась.

Около одиннадцати они подъехали к штабу Восточного округа "сил самообороны" (по конституции Япония не может иметь армию). В штабе о визите были предупреждены. Юкио Мисима, широко известный писатель, сторонник традиционных ценностей, был для штабистов весьма уважаемым гостем. Поэтому никто из встречавших его не потребовал, чтобы он отцепил от пояса самурайский меч. Майор Савамото, адъютант командующего округом генерала Масита, без промедления проводил их к шефу.

Генерал, улыбаясь, поднялся навстречу из-за стола. Своих четверых спутников Мисима представил командующему как "отличных парней", отличившихся во время недавних учений "сил самообороны". Мисита глянул на меч Мисимы.
- И как это вас пропустили в штаб с оружием? - удивился он.
- Не беспокойтесь, это просто музейная реликвия,- успокоил его Мисима.- Шестнадцатый век, школа Сэки. Взгляните, какая отделка!

Когда генерал наклонился над богато украшенной рукоятью, Мисима скомандовал Тиби-Кога:
- Кога, платок!
После небольшой заминки Тиби-Кога бросился на командующего и обхватил сзади за шею. Генерала быстро привязали к креслу. Тем временем Морита использовал ножки стульев и другой подсобный материал, чтобы забаррикадировать кабинет генерала. Адъютант командующего, дабы убедиться, что пора подавать чай, глянул в замочную скважину.

"Сначала он подумал,- пишет американский журналист Скотт-Стоукс,-что кто-то из гостей делает генералу массаж плечевых мышц. Но затем майор Савамото все же понял, что происходит что-то неладное, и бросился к полковнику Хара. Предпринимать какие-либо действия в одиночку он побоялся".

А дальше, по описанию Л. Млечина, произошло вот что: "Штабные офицеры по очереди приникали к замочной скважине. После длительного совещания один из офицеров вежливо постучал в дверь. Баррикада оказалась непрочной, три полковника и два сержанта без труда проникли в кабинет... - Вон!-закричал Мисима.
Он размахивал антикварным мечом. Несколько угрожающих движений - и испуганные офицеры вылетели из кабинета. Следующую атаку возглавил сам начальник Штаба округа. Тиби-Кога, Фуру-Кога, Огава не оказали ни малейшего сопротивления. Морита отдал свой кинжал (у других оружия вообще не было). А вот с Мисима офицерам справиться не удалось. Он с такой скоростью орудовал мечом, что их мундиры окрасились кровью.

- Вон отсюда, или я убью генерала! - крикнул Мисима.
Его окровавленный меч показался штабистам убедительным аргументом, и они поспешили ретироваться. Один из полковников позвонил в управление национальной обороны. Там ему посоветовали действовать по обстоятельствам. Тем временем Мисима изложил свои требования связанному генералу Масита. Расквартированные рядом со штабом подразделения "сил самообороны" должны быть выстроены на плацу, чтобы Мисима мог обратиться к ним с речью. Там же будут присутствовать члены "Общества щита", которым гарантируется безопасность. Командующий принял ультиматум.

В 11.38 прибыла полиция. Полицейские рассыпались по всему зданию, но старались держаться подальше от кабинета командующего. Они и не подумали арестовать фактически безоружных Мисима и его парней...

Огава и Морита с балкона разбрасывали листовки - последнее, что вышло из-под пера Мисима... Мисима призывал "силы самообороны" взять в стране власть в свои руки и потребовать пересмотра конституции. Листовка кончалась такими словами: "Давайте вернем Японии ее былое величие и давайте умрем. Неужели вы цените только жизнь и позволили умереть духу?.. Мы покажем вам, что есть ценность большая, чем наша жизнь. Это не свобода и не демократия. Это Япония! Япония, страна истории и традиций. Япония, которую мы любим".

Ровно в двенадцать Мисима появился на балконе и взобрался на парапет. На голове - белая повязка с красным кругом восходящего солнца и средневековым самурайским лозунгом. Тем, кто стоял внизу, были видны пятна крови на его белых перчатках...

Мисима обратился к солдатам:
- Печально говорить с вами при таких обстоятельствах. Я считал "силы самообороны" последней надеждой Японии, последней твердыней японской души. Но... сегодня японцы думают о деньгах, только о деньгах. Где же наш национальный дух? "Силы самообороны" должны быть душой Японии!

Внизу поднялся невообразимый гвалт. Самым мягким из оскорблений, которыми солдаты осыпали Мисима, было "дурак".

А Мисима неистовствовал на балконе, стараясь заставить солдат слушать.
- Неужели вы не понимаете? Я хочу, чтобы "силы самообороны" начали действовать. Другого шанса изменить конституцию уже не представится. Вы должны восстать. Чтобы защитить Японию! Да, защитить Японию? Японские традиции! Нашу историю! Нашу культуру! Императора!..

Полиция уже давно была здесь, но не вмешивалась, выжидая.
- Вы же солдаты. Почему же вы защищаете конституцию, отрицающую само ваше существование? Почему же вы не проснетесь? Мисима замолк.
- Кто-нибудь из вас восстанет вместе со мной? - спросил он.
- Сумасшедший!
- Да знаете ли вы, что такое путь воина? Что такое путь меча? Что меч значит для японца? Голос Мисима упал.
- Я вижу, что вы не воины. Вы не восстанете. Вы ничего не сделаете.
- Тэнно хэйка бандзай! - трижды прокричал он.- Да здравствует император!"

Видя, что все попытки поднять восстание тщетны, Мисима покинул балкон и вернулся в кабинет генерала.
- Нам остается одно,-сказал он своим товарищам по "Обществу щита".

Мисима в соответствии с традициями истинного самурая разделся и мечом вскрыл себе живот - по форме конверта. Это было не харакири, а сэппуку. Термин "харакири", используемый европейцами, для японцев имеет ироническую окраску - он употребляется в отношении самурая, неудачно распоровшего живот. Истинный социальный смысл этого действия определяется как демонстрация беспредельной верности вассала господину и связывается с термином "сэппуку" - иероглифы те же, что и в "харакири", но "облагороженные" прочтением по-китайски.

В данном случае сюзереном для Мисима был император, во имя которого он решил умереть. (Однажды в жизни будущему писателю довелось лично увидеть Сына Неба - в сентябре 1944 года юноша Кимитакэ Хираока с отличием окончил школу и был приглашен в императорский дворец. Император Хирахито наградил юношу часами.)

Но, распоров себе живот, Мисима еще не завершил обряд сэппуку. Теперь меч взял Морита. Он должен был отсечь голову Мисима. Из-за волнения или неооытностн Морита смог сделать это только с третьей попытки, после чего он тоже распорол себе живот. Голову Морита с первой же попытки отрубил Фуру-Кога. И только после этого полиция ворвалась в кабинет.

Кроме самого Юкио Мисима, обряд сэппуку совершили семь его последователей.
http://xx.lipetsk.ru/xx_21_12_13.shtml

[wsir1963]

Цитата

"Путь самурая обретается в смерти. Когда для выбора имеются два пути, существует лишь быстрый и единственный выход - смерть. Это не особенно трудно. Будь тверд в своей решимости и иди вперед. Рассуждения о том, что умереть, не достигнув своей цели, значит умереть собачьей смертью, -
это досужая болтовня себялюбивых людей. Когда ты стоишь перед необходимостью выбрать жизнь или смерть, то достигнешь ты своей цели или нет, уже не важно". ХАГАКУРЭ  Сокрытое в листве.

[wsir1963]

Юкио Мисима. Патриотизм

   Пер. с яп. - Г.Чхартишвили

  
  

1
Двадцать восьмого февраля 1936 года, на третий день известных  событий,
поручик гвардейского транспортного батальона Синдзи  Такэяма,  потрясенный
известием о том, что его ближайшие друзья оказались в числе  заговорщиков,
не в силах смириться с приказом о подавлении мятежа,  в  одной  из  комнат
своего особняка (дом шесть на улице  Аоба,  район  Ецуя)  сделал  харакири
собственной саблей; его супруга Рэйко последовала примеру любимого мужа  и
тоже лишила себя жизни. В прощальной  записке  поручика  была  всего  одна
фраза: "Да здравствует императорская армия!" Жена тоже оставила письмо,  в
котором приносила извинения родителям за то, что уходит  из  жизни  раньше
их, и заканчивала словами: "Настал день, к  которому  должна  быть  готова
жена офицера". Последние минуты жизни мужественной пары были  таковы,  что
дрогнуло бы даже самое каменное сердце. Поручику исполнился тридцать  один
год, Рэйко - двадцать три. Со дня их свадьбы не прошло и полугода.



2


   Те, кто присутствовал на бракосочетании или  хотя  бы  видел  свадебную
фотографию, в один  голос  восхищались  красотой  молодой  пары.  Поручик,
затянутый в парадный мундир,  стоял  подле  невесты,  горделиво  расправив
плечи, правая рука на эфесе сабли, в левой - фуражка. Лицо сурово,  широко
раскрытые глаза горят молодой отвагой и прямотой.  А  очарование  невесты,
одетой в белоснежное свадебное кимоно,  просто  не  поддавалось  описанию.
Плавный изгиб бровей, большие глаза, тонкий нос, полные  губы  -  во  всех
этих чертах неповторимо сочетались чувственность и благородство. Из рукава
кимоно  целомудренно  выглядывала  кисть  руки,  державшей  веер;   изящно
расставленные пальцы напоминали нежные лепестки луноцвета.
   После того как супруги покончили  с  собой,  люди,  глядя  на  памятную
фотографию, вздыхали и говорили, что такие идеальные,  на  первый  взгляд,
союзы всегда  приносят  несчастье.  Казалось,  что  молодые,  застывшие  у
золотой лаковой ширмы, видят своими ясными глазами лик скорой смерти.
   Новобрачные поселились в особняке на улице Аоба, который  подыскал  для
них один из сватов, генерал-лейтенант Одзэки. Впрочем, "особняк" - сказано
слишком громко: это был небольшой домик с маленьким садом. В две  комнатки
первого этажа  почти  не  заглядывало  солнце,  поэтому  спальню  (она  же
гостиная) супруги решили устроить наверху. Прислуги у них не  было,  Рэйко
управлялась по хозяйству сама.
   От свадебного путешествия в связи с трудными  для  отечества  временами
решено было отказаться. Первую ночь  молодые  провели  под  крышей  своего
нового дома. Прежде чем лечь в постель, поручик  положил  себе  на  колени
обнаженную саблю и произнес перед  Рэйко  небольшую  речь.  Жена  офицера,
сказал он, должна всегда быть готова к тому, что ее  муж  погибнет.  Может
быть, это произойдет послезавтра.  "Не  дрогнешь  ли  ты,  когда  наступит
роковой день?" - спросил он. Рэйко поднялась,  выдвинула  ящичек  шкафа  и
достала самое драгоценное из  своего  приданого  -  кинжал,  врученный  ей
матерью. Как и муж, она молча положила обнаженный клинок себе  на  колени.
Между супругами был заключен безмолвный договор, и поручик никогда  больше
не подвергал испытанию свою молодую жену.
   За несколько месяцев, прошедших после свадьбы, красота Рэйко расцвела и
засияла, словно луна на прояснившемся после дождя небосклоне.
   Оба были молоды, полны сил, и страсть их не  утихала.  Они  предавались
любви не только по ночам - часто, вернувшись со службы, поручик не успевал
даже скинуть пропыленный мундир, так не терпелось ему заключить в  объятия
молодую жену. Рэйко отвечала ему не  меньшей  страстностью.  В  первый  же
месяц замужества она вкусила неизъяснимое блаженство, и, зная это, поручик
был счастлив.
   Белое,  прекрасное  тело  Рэйко,  ее  упругие  груди,  целомудренные  и
неприступные, раз доверившись любви, зажглись чувственным  огнем.  Молодые
отдавались ласкам с пугающей серьезностью, которая не оставляла их даже  в
высший миг наслаждения.
   На учениях в  краткие  минуты  отдыха  поручик  думал  о  жене;  Рэйко,
оставаясь  дома  одна,  постоянно  видела  перед  собой  образ   любимого.
Достаточно ей было взглянуть на свадебную фотографию,  и  она  убеждалась,
что ее счастье не сон. Рэйко вовсе  не  казалось  странным,  что  мужчина,
всего несколько месяцев  назад  бывший  совершенно  чужим,  стал  солнцем,
которое освещало всю ее вселенную.
   Отношения супругов зиждились на глубокой  нравственной  основе  -  ведь
закон, установленный императором, гласил: "Муж и жена должны жить в полной
гармонии". Рэйко никогда и ни в чем не перечила мужу, ни разу не  возникло
у поручика повода быть  ею  недовольным.  В  гостиной  первого  этажа,  на
алтаре, стояла фотография императорской фамилии, и каждое утро, перед  тем
как поручик отправлялся на службу, молодые низко кланялись портрету. Рэйко
ежедневно поливала священное деревце сакаки, росшее в кадке перед алтарем,
и его зелень всегда была свежей и пышной.



3


   Дом поручика находился неподалеку от особняка министра-хранителя печати
Сайто [Макото Сайто (1858-1936) - бывший премьер-министр (1932-1934);  был
убит заговорщиками в первый день мятежа],  но  выстрелов,  раздавшихся  на
рассвете 26 февраля, супруги не  слышали.  Трагический  эпизод  длился  не
более десяти минут, и  поручика  разбудила  не  стрельба,  а  звук  трубы,
разорвавший заснеженные предутренние  сумерки,  объявляя  тревогу.  Офицер
рывком поднялся с постели, молча натянул  форму,  схватил  саблю,  которую
подала ему жена, и выбежал на покрытую  снегом  темную  улицу.  До  вечера
28-го Рэйко его больше не видела.
   Из сообщений по радио она  узнала,  что  произошло.  Эти  два  дня  она
провела тихо, в полном одиночестве, за плотно закрытыми дверьми.
   В лице мужа, спешившего уйти в снег и темноту, Рэйко  прочла  решимость
принять смерть. Если он не вернется живым, она была готова последовать  за
ним. Не спеша, Рэйко стала приводить в порядок свои вещи. Выходные  кимоно
она решила оставить на память своим бывшим школьным подругам  и,  завернув
наряды в бумагу, написала сверху имена и адреса. Муж учил  ее  никогда  не
думать о завтрашнем дне и жить днем сегодняшним, поэтому дневника Рэйко не
вела и была лишена наслаждения медленно перечитывать странички  счастливых
воспоминаний  последних  месяцев,  сжигая   листок   за   листком.   Возле
радиоприемника стояла маленькая коллекция Рэйко: фарфоровые собака,  заяц,
крот, медведь, лиса и еще ваза и кувшинчик. Молодая женщина подумала,  что
эти вещи вряд  ли  подойдут  для  памятных  сувениров.  Неудобно  будет  и
попросить, чтобы их положили с ней в гроб. Рэйко показалось, что  мордочки
фарфоровых зверьков жалобно и неприкаянно кривятся.
   Она взяла крота в руку, но мысленно была уже далеко от своего  детского
увлечения;  ее  глаза  видели  ослепительное   сияние   Великого   Смысла,
олицетворением которого являлся  муж.  Она  рада  понестись  на  солнечной
колеснице навстречу смерти, но еще есть в запасе  несколько  часов,  чтобы
заняться милыми пустяками. Собственно говоря, милы эти безделушки ей  были
когда-то давно; сегодня  она  любила  лишь  воспоминание  о  той  невинной
привязанности. Сердце наполняла куда  более  жгучая  страсть,  нестерпимое
ощущение счастья... Ибо Рэйко никогда не думала о радостях, дарованных  ей
плотью, как об обычном удовольствии. Холод февральского дня, прикосновение
фарфора леденили ее тонкие пальцы, но стоило Рэйко вспомнить сильные  руки
мужа, сжимающие ее в объятиях, и сразу откуда-то снизу, из-под безупречных
складок узорчатого кимоно, подступала горячая  влажная  истома,  способная
растопить любые снега.
   Смерть, витавшая где-то рядом, не страшила Рэйко;  дожидаясь  любимого,
она твердо верила: все, что он сейчас чувствует и думает - его  страдания,
его мука, так же как тело мужа, дававшее ей счастье, - влечет ее за  собой
к наслаждению, имя которому "смерть". В  этой  мысли,  чувствовала  Рэйко,
даже в малой части этой мысли, легко может раствориться все ее существо.
   Из сводок новостей Рэйко узнала, что  в  рядах  заговорщиков  оказались
лучшие друзья ее мужа. Это известие уничтожило последние  сомнения.  Рэйко
все с большим нетерпением ожидала императорского рескрипта,  видя,  как  к
восстанию,  которое   вначале   именовали   "движением   за   национальное
возрождение", постепенно пристает позорное клеймо "мятежа".  Из  части,  в
которой служил поручик, не поступало  никаких  вестей.  Занесенный  снегом
город с минуты на минуту ждал начала боевых действий.
   Двадцать восьмого февраля, на закате, Рэйко со страхом услышала громкий
стук в дверь. Она бросилась в прихожую и дрожащими руками  отперла  замок.
Человек, чей неподвижный силуэт расплывчато  темнел  за  матовым  стеклом,
молчал, но Рэйко сразу узнала мужа. Никогда еще засов не казался ей  таким
тугим. Он никак не желал открываться.
   Дверь не успела еще полностью  распахнуться,  а  поручик,  в  защитного
цвета шинели и заляпанных  снегом  сапогах,  уже  шагнул  в  прихожую.  Он
задвинул засов и повернул в замке ключ. Рэйко  не  сразу  поняла  значение
этого жеста.
   - Добрый вечер,  -  поклонилась  она,  но  поручик  на  приветствие  не
ответил. Он отстегнул саблю и стал раздеваться. Рэйко помогла ему.  Шинель
была сырой и холодной; от нее не пахло конюшней, как  в  сухие,  солнечные
дни; сегодня она показалась Рэйко необычайно тяжелой. Жена повесила шинель
на вешалку и, зажав саблю и портупею под мышкой, последовала  за  мужем  в
крошечную гостиную нижнего этажа.
   В ярком свете лампы заросшее щетиной  лицо  поручика  показалось  Рэйко
чужим. Щеки ввалились и потемнели. Обычно, возвращаясь со службы в хорошем
настроении, он первым делом переодевался в домашнее и требовал  немедленно
подавать ужин. Сегодня поручик сел за стол прямо в форме и понуро  опустил
голову. Рэйко не стала спрашивать, пора ли накрывать на стол.
   Помолчав немного, муж произнес:
   - Я ни о чем не знал. Они не позвали  меня  с  собой.  Наверное,  из-за
того, что я недавно женился. Там Кано, и Хомма, и Ямагути...
   Рэйко, как наяву, увидела перед собой румяные  лица  молодых  офицеров,
друзей ее мужа, так часто бывавших у них в доме.
   - Завтра должны огласить высочайший рескрипт. Их объявят мятежниками. Я
буду обязан повести на них своих солдат... Я не  могу  этого  сделать.  Не
могу... Меня сменили из  охранения,  -  продолжал  он  после  паузы,  -  и
разрешили провести сегодняшнюю ночь дома. Завтра  утром,  верно,  придется
атаковать. Рэйко, это выше моих сил.
   Рэйко сидела напротив, не поднимая глаз. Она  прекрасно  понимала,  что
муж сообщает ей о своем решении умереть. Решение уже  принято.  Голос  его
звучал с особой неколебимой силой, потому  что  за  каждым  словом  стояла
смерть, этот мрачный и недвижный фон. Поручик  говорил  о  своих  душевных
муках, но сердце его не ведало колебаний.
   Молчание, воцарившееся затем в гостиной, было чистым и прозрачным,  как
ручей талой воды с гор. Впервые за два дня непрерывной пытки, сидя у  себя
дома лицом к лицу с молодой, прелестной женой, поручик  почувствовал,  как
на его душу нисходит покой. Он знал, что можно ничего больше не объяснять,
- она и так все понимает.
   - Ну вот... - Поручик поднял глаза.  Несмотря  на  бессонные  ночи,  их
взгляд был острым и незамутненным. Теперь они смотрели прямо в лицо Рэйко.
- Сегодня ночью я сделаю харакири.
   Рэйко не дрогнула. В ее огромных  глазах  было  такое  напряжение,  что
казалось, этот взгляд вот-вот зазвенит пронзительным колокольчиком.
   - Я готова, - не сразу ответила  она.  -  Позволь  мне  последовать  за
тобой.
   Поручик почувствовал, что сила этого взгляда почти подавляет его. Слова
сорвались с губ сами собой, словно в бреду:
   - Ладно. Стало быть, вместе. Но я хочу, чтобы ты видела,  как  я  умру.
Согласна?
   Ему самому было непонятно, как он мог так легко, почти  небрежно,  дать
ей разрешение на этот страшный шаг. Но,  когда  слова  прозвучали,  сердца
обоих  захлестнула   жаркая   волна   счастья.   Рэйко   была   растрогана
безоговорочным доверием мужа. Она знала, как  важно  для  поручика,  чтобы
ритуал его смерти прошел безупречно. У  харакири  непременно  должен  быть
свидетель, и то, что на эту роль  он  выбрал  ее,  говорило  о  высочайшей
степени уважения. И еще больший знак доверия то, что поручик не  заставлял
ее умирать первой, а значит, лишал себя возможности проверить, выполнит ли
жена свое обещание.  Будь  он  обыкновенным  подозрительным  мужем,  Рэйко
погибла бы раньше его - так обычно и происходит при двойных самоубийствах.
   Поручик считал, что решение Рэйко, подтвердившее  клятву,  которую  она
дала в первую брачную ночь, было плодом его воспитания и его  наставлений.
Эта мысль внушала ему гордость. Лишенному самовлюбленности  поручику  и  в
голову не пришло, что жена могла решиться на смерть из одной только  любви
к нему.
   Радость, охватившая души обоих, была столь велика  и  неподдельна,  что
лица супругов осветились улыбкой. У Рэйко возникло такое ощущение,  словно
им предстоит еще одна первая брачная ночь. Не было  впереди  ни  боли,  ни
смерти - лишь вольный и бескрайний простор.
   - У меня готова ванна. Примешь?
   - Да.
   - А ужинать будешь?
   Слова  эти  были  произнесены  так  обыденно,  что  поручику   на   миг
показалось, будто все предшествующее - плод его воображения.
   - Есть, наверное, не стоит. Вот сакэ бы выпить неплохо.
   - Хорошо.
   Рэйко встала, чтобы достать  из  шкафа  халат  мужа,  и  попросила  его
заглянуть внутрь. Поручик подошел и молча прочитал  адреса  подруг  Рэйко,
написанные  на  свертках   с   нарядами.   Увидев   новое   доказательство
обдуманности ее решения, он не испытал ни  малейшей  грусти,  лишь  сердце
наполнилось еще большей нежностью. Рэйко была сейчас так  похожа  на  юную
жену, горделиво показывающую мужу свои милые бестолковые покупки, что,  не
в силах сдержать любви, поручик обнял ее сзади и поцеловал.
   Небритая  щетина  кольнула  ей  шею,  и  Рэйко,  для  которой  в   этом
прикосновении заключалось все ощущение жизни, поцелуй показался необычайно
свежим - ведь скоро всему  наступит  конец.  Мгновения  наливались  силой,
просыпалась  каждая  клеточка  тела.  Рэйко   приподнялась   на   цыпочки,
подставляя шею губам мужа.
   - Сначала ванну, потом сакэ, а потом... Постели наверху, - прошептал ей
на ухо поручик. Рэйко кивнула.
   Он рывком скинул мундир и вошел в ванную. Прислушиваясь к плеску  воды,
Рэйко разожгла в гостиной жаровню и стала подогревать сакэ.
   Затем она отнесла в ванную халат, пояс и белье и спросила мужа,  хорошо
ли нагрелась вода. Поручик сидел в клубах пара и брился,  мускулы  на  его
могучей спине ходили под кожей вслед за движением рук.
   Все было как  в  самый  обыкновенный  день.  Рэйко  быстро  приготовила
закуску из того, что нашлось в доме. Руки не дрожали,  работа  шла  споро,
даже лучше, чем обычно. И все же время от времени где-то глубоко  в  груди
возникал странный трепет. Он вспыхивал на  миг,  подобно  разряду  дальней
молнии, и тут же исчезал. А в остальном все шло как всегда.
   Поручик, бреясь в ванной, чувствовал, как из разогревшегося тела уходит
усталость, вызванная сомнениями и душевными муками. Несмотря на  ожидающую
его смерть, все существо офицера было исполнено  радостного  ожидания.  Из
комнаты доносились шаги хлопотавшей жены,  и  в  нем  проснулось  здоровое
физическое желание, о котором за последние два дня он забыл и думать.
   Поручик не сомневался в том, что радость, с которой они приняли решение
умереть, была неподдельной. В тот миг, хотя они об этом и не  думали,  оба
почувствовали, что их сокрытое от  всех  счастье  находится  под  надежной
защитой  Высшей   Справедливости,   Божественной   Воли   и   несокрушимой
Нравственности. Прочтя в глазах друг друга  готовность  принять  достойную
смерть, поручик и его жена вновь осознали, какая  мощная  стальная  стена,
какая прочная броня Истины и Красоты оберегает  их.  Поэтому  поручик  был
уверен, что никакого  противоречия  между  зовом  плоти  и  патриотическим
чувством нет, наоборот, две эти страсти естественным образом сливались для
него воедино.
   Внимательно  глядя  в  затуманенное   от   пара   зеркало,   темное   и
потрескавшееся, поручик водил бритвой очень осторожно: скоро на этом  лице
застынет маска смерти, поэтому нежелательно, чтобы  ее  уродовали  порезы.
Свежевыбритое лицо помолодело и стало словно излучать сияние, -  казалось,
даже старое зеркало посветлело.  В  союзе  этой  лучезарной  молодости  со
смертью было что-то невыразимо элегантное.
   Неужели на эти черты  скоро  ляжет  тень  смерти!  Уже  и  сейчас  лицо
наполовину как бы перестало принадлежать поручику  и  походило  скорее  на
каменный лик памятника погибшему воину. Офицер на миг  закрыл  глаза.  Мир
скрылся во тьме, ведь видеть может только живой.
   Когда поручик вышел  из  ванной,  его  гладко  выбритые  щеки  отливали
глянцевой голубизной; он сел возле жаровни, на которой  нагревалось  сакэ.
Рэйко все приготовила и даже успела наскоро привести себя в порядок.  Щеки
ее покрывал нежный румянец, губы влажно блестели -  поручик  не  увидел  в
лице жены ни малейшего признака  печали.  Довольный  выдержкой  Рэйко,  он
вновь подумал, что не ошибся в своем выборе.
   Осушив чарку, поручик наполнил ее вновь и протянул жене. Рэйко  никогда
еще не пробовала вина, она послушно поднесла сакэ  к  губам  и  с  опаской
отпила.
   - Иди ко мне, - позвал поручик.
   Рэйко приблизилась к мужу, наклонилась, и он крепко ее обнял. Грудь  ее
затрепетала, радость и грусть смешались и  забурлили,  подогретые  крепким
сакэ. Поручик сверху  заглянул  жене  в  глаза.  Последнее  женское  лицо,
последнее человеческое лицо, которое ему суждено увидеть. Он  не  спеша  и
очень внимательно всматривался в дорогие  черты,  как  путник,  любующийся
прекрасным пейзажем, который ему уж не увидеть вновь. Поручик смотрел и не
мог наглядеться: мягкие сильные губы согревали холодную правильность  этой
красоты. Он наклонился и поцеловал их. Вдруг он заметил,  что,  хотя  лицо
жены не дрогнуло ни единым мускулом, из-под длинных ресниц закрытых  глаз,
поблескивая, катятся слезы.
   "Пойдем в спальню", - предложил поручик, но Рэйко сказала,  что  прежде
примет  ванну.  Он  поднялся  наверх  один,  вошел  в  спальню,   успевшую
прогреться от включенной газовой печки, и,  широко  раскинувшись,  лег  на
постель. Все было как обычно, даже час тот  же.  Сколько  раз  по  вечерам
лежал он так, поджидая жену.
   Положив руки под голову, поручик смотрел на потолок, туда, где  темнели
не  освещенные  лампой  доски.  Чего  он  ждет  -  смерти  или   безумного
чувственного  наслаждения?  Одно  ожидание  наслаивалось  на   другое,   и
казалось, что смерть и есть объект его вожделения. Как  бы  там  ни  было,
никогда еще поручик не испытывал столь всеобъемлющего ощущения свободы.
   За окном проехал автомобиль. Завизжали  шины,  скользя  по  заснеженной
мостовой. Прогудел клаксон, стены домов отозвались эхом... Житейское  море
продолжало существовать своей привычной суетой, лишь здесь, в комнате, был
одинокий  островок.  За  его  пределами  простиралась  огромная  мятущаяся
страна, которой поручик отдал свое сердце. Ради нее он  жертвовал  жизнью.
Но заметит ли отечество гибель того, кто убьет себя ради  идеи?  Пусть  не
заметит! Поле брани поручика не  будет  осенено  славой,  ему  не  суждено
проявить доблесть в бою, но именно здесь проходит линия фронта его души.
   Послышались шаги поднимающейся по лестнице Рэйко. Крутые старые ступени
скрипели под ее ногами. Поручик любил этот звук, как часто дожидался он  в
постели прекрасной музыки старой лестницы. Подумав, что сейчас он  слушает
знакомый скрип в последний раз, поручик весь обратился в  слух,  он  желал
насладиться каждым мгновением. И мгновения засияли радужными самоцветами.
   Рэйко  повязала  поверх  купального  халата  алый  пояс,  казавшийся  в
полумраке спальни почти черным. Поручик потянулся к  узлу,  Рэйко  помогла
ему, и пояс змеей соскользнул на пол. Муж просунул руки в  широкие  рукава
халата, она прижала локтями его ладони к  телу,  и,  ощутив  прикосновение
горячей плоти, он затрепетал от страсти.
   Они сами не заметили, как остались обнаженными возле  пылающей  газовой
печки.
   Их души, тела и мысли были полны сознанием того, что это - в  последний
раз. Словно невидимая кисть написала слова ПОСЛЕДНИЙ РАЗ на их коже.
   Поручик прижал к себе молодую жену, и они слились в поцелуе.  Его  язык
заскользил по ее рту; неведомая пока еще смертная мука обострила  чувства,
прикосновение  обжигало,  как  раскаленное  докрасна  железо.  Предстоящая
агония придавала наслаждению неиспытанную доселе утонченность и чистоту.
   - Покажи мне свое  тело.  Хочу  полюбоваться  им  в  последний  раз,  -
прошептал поручик. Он повернул абажур  лампы  так,  чтобы  свет  падал  на
постель.
   Рэйко,  закрыв  глаза,  лежала  без  движения.  Свет,  лившийся  сбоку,
рельефно оттенял все  выпуклости  и  впадины  прекрасной  белой  плоти.  С
эгоистичным удовлетворением поручик подумал, что, умерев первым, не увидит
гибели этой красоты.
   Не спеша запечатлевал он в памяти восхитительную картину.  Одной  рукой
он погладил Рэйко по волосам, а другой медленно  провел  по  милому  лицу,
нагнулся и припал губами, целуя уголки глаз.  Ясный  высокий  лоб...  Тень
длинных ресниц под тонкими бровями... Прямой, безупречный  нос...  Полные,
красиво очерченные губы, влажная белизна зубов...  Нежный  румянец  щек  и
маленький изящный подбородок... Перед поручиком будто предстал сияющий лик
смерти, и он стал жадно осыпать белоснежное  горло,  куда  скоро  вонзится
острие кинжала, поцелуями, пока кожа не порозовела. Потом  он  вернулся  к
губам и принялся ласково и ритмично водить своим ртом по рту  Рэйко.  Если
закрыть глаза, можно было представить, что весь мир слегка покачивается на
волнах.
   Потом губы поручика послушно следовали за его взглядом. Затвердевшие от
поцелуев соски, что увенчивали высокие груди, были похожи на почки  горной
вишни. Руки от плеч  плавными  округлыми  линиями  постепенно  сужались  к
запястьям. Тонкие пальцы  -  те  самые,  что  держали  веер  на  свадебной
фотографии, - застенчиво прятались  в  ладонь  от  горячих  губ  поручика.
Ложбинка между грудью и животом сочетала податливость и упругую силу; ниже
начинались крутые изгибы бедер, но здесь тело еще как  бы  было  подчинено
сдержанности и дисциплине. Ослепительная  белизна  живота  в  приглушенном
свете лампы напоминала налитое в широкое блюдо молоко; посередине  темнела
крошечная  впадинка,  словно  след  от  дождевой  капли.  Ниже,  где  тени
сгущались, чернела мягкая поросль волос; от  трепетной,  налитой  страстью
плоти все явственней исходил благоуханный аромат.
   Дрожащим голосом Рэйко произнесла:
   - Я тоже хочу... В последний раз...
   Впервые обращалась она к мужу со столь решительной просьбой;  казалось,
нечто, до сих  пор  тщательно  скрываемое  робостью,  вырвалось  на  волю.
Поручик безропотно откинулся на спину. Белое  женское  тело  приподнялось;
желая во всем следовать примеру  мужа,  Рэйко  ласково  прикрыла  пальцами
неотрывно смотревшие на нее глаза.
   В порыве нежности, с раскрасневшимся лицом она прижала к груди  коротко
остриженную голову  мужа.  Жесткий  ежик  волос  больно  колол  кожу,  нос
поручика был холодным, а дыхание - горячим. Рэйко отодвинулась  и  впилась
взглядом в  это  мужественное  лицо.  Густые  брови...  Прикрытые  веки...
Крупный нос... Плотно сжатые  красивые  губы...  Глянцево-синеватые  после
бритья щеки... Рэйко поцеловала милые черты. Потом - мощную  шею,  широкие
плечи, выпуклую, словно  заслоненную  двумя  щитками  мускулов  грудь.  От
подмышек, затененных  могучими  мышцами  плеч  и  груди,  шел  сладковатый
печальный запах, в котором странным образом ощущалось предчувствие  смерти
молодого тела. Кожа поручика отливала цветом  спелой  пшеницы,  живот  был
прикрыт рельефным панцирем мускулатуры. Глядя на эту крепкую плоть,  Рэйко
представила ее искромсанной и растерзанной. Слезы ручьями хлынули из глаз,
и она долго целовала живот мужа.
   Почувствовав, что  ему  на  кожу  капают  слезы,  поручик  обрел  новое
мужество, теперь он не сомневался, что вынесет любую муку.
   Излишне рассказывать о том, какое  блаженство  испытали  супруги  после
подобного прощания. Поручик сжал в могучих объятиях горько плачущую  жену,
лица обоих прильнули друг к другу с неистовой силой.  Рэйко  вся  дрожала.
Одно залитое потом тело слилось с другим, и, казалось, ничто уже не сможет
их разъединить, они превратились в  единое  целое.  Рэйко  закричала.  Она
словно падала с огромной высоты в бездну, а потом, внезапно обретя крылья,
вновь взмывала  ввысь.  Поручик  задыхался,  как  полковой  знаменосец  на
марше... Одна волна страсти сменялась другой, молодые  супруги  не  ведали
усталости в стремлении к новым и новым вершинам.



4


   Когда поручик наконец оторвался от тела Рэйко, это не означало, что  он
насытился. Его вынудило остановиться опасение израсходовать силы,  которые
понадобятся  для  харакири.  И  еще  ему  не  хотелось,  чтобы   последние
прекрасные моменты их любви поблекли, размытые пресыщением.
   Видя, что муж отодвинулся, Рэйко, как всегда, тут  же  подчинилась  его
воле. Обнаженные, они лежали на спине,  держась  за  руки,  и  смотрели  в
темный потолок. Пот  скоро  высох,  но  жарко  пылавшая  печка  не  давала
замерзнуть. Ночь была тиха, движение на улице уже прекратилось,  а  грохот
поездов и трамваев от станции Ецуя сюда не  долетал,  приглушенный  парком
дворца Акасака.  Находясь  в  этом  мирном  уголке  столицы,  трудно  было
поверить, что где-то сейчас  готовятся  к  бою  две  враждующие  армейские
группировки.
   Супруги лежали неподвижно, наслаждаясь идущим изнутри теплом  и  заново
переживая  минуты  райского   блаженства:   каждый   миг,   вкус   каждого
незабываемого поцелуя, соприкосновение тел, ощущение счастья, от  которого
замирало сердце. Но с темных  досок  потолка  на  них  уже  смотрело  лицо
смерти. Наслаждение кончилось и больше никогда к ним не вернется. И все же
оба подумали: даже если бы им была суждена долгая  жизнь,  такого  экстаза
они никогда бы уже не испытали.
   И их сплетенные пальцы - они тоже скоро разомкнутся.  Не  будет  больше
этого деревянного узора на потолке.  Приближение  смерти  с  каждым  мигом
ощущалось все явственнее.  И  времени  больше  не  оставалось.  Надо  было
собрать все мужество и самим шагнуть навстречу смерти.
   - Ну что ж, пора готовиться, - нарушил  молчание  поручик.  Слова  были
исполнены решимости, но никогда еще Рэйко не  слышала,  чтобы  голос  мужа
звучал так ласково и мягко.
   Они встали. Предстояло еще многое сделать.
   Поручик ни разу не помогал жене  убирать  постель.  Теперь  же  он  сам
быстро открыл шкаф и засунул туда скатанные футоны [ватный тюфяк].
   Он выключил печку,  поставил  на  место  лампу,  и  комната,  еще  днем
убранная Рэйко, приобрела такой вид, будто семья ожидала какого-то важного
гостя.
   - Сколько тут было выпито,  -  вздохнул  поручик.  -  С  Кано,  Хоммой,
Ногути...
   - Да, они любили застолье.
   - Ничего, скоро мы с ними встретимся. Представляю, как они  будут  надо
мной подшучивать, увидев, что я привел и тебя.
   Прежде чем спуститься  на  первый  этаж,  поручик  обернулся  и  окинул
взглядом опрятную, ярко освещенную комнату.  Перед  его  мысленным  взором
вновь  предстали  лица  друзей,  молодых  офицеров,  их  шумные   хмельные
разговоры, наивное бахвальство. Не думал он во время тех веселых  пирушек,
что в один прекрасный день в этой самой комнате взрежет себе живот.
   Сойдя по лестнице, супруги занялись приготовлениями.  Поручик  пошел  в
туалет, потом в ванную. Тем временем  Рэйко  аккуратно  сложила  купальный
халат  мужа  и  принесла  в  ванную  его  форму  и  новую   накрахмаленную
набедренную повязку. Положила на столик в малой гостиной листы бумаги  для
предсмертных писем и села натирать тушь. Для  себя  она  уже  решила,  что
напишет.
   Пальцы Рэйко с силой терли палочку туши о золотые  буквы  тушечницы,  и
вода в ней мутнела и чернела. Рэйко  запрещала  себе  думать  о  том,  что
ровные движения ее пальцев и  монотонное  шуршание  служат  одной  цели  -
приблизить конец. Нет, это  обычная  работа  по  дому,  средство  провести
время, оставшееся до встречи со  смертью.  Но  податливость  палочки,  уже
легко скользившей  по  тушечнице,  усиливающийся  запах  туши  -  все  это
казалось ей невыразимо зловещим.
   Из ванной вышел поручик, надевший мундир прямо на голое тело. Он  молча
сел, взял кисточку и нерешительно поглядел на чистый лист бумаги.
   Рэйко отправилась переодеться в белое кимоно.  Когда  она,  умывшись  и
слегка подкрасив лицо, вернулась в комнату, прощальное письмо поручика уже
было написано.

   "Да здравствует Императорская Армия! Поручик Синдзи Такэяма".

   Рэйко села напротив мужа и тоже стала писать. Поручик очень серьезно  и
внимательно смотрел, как белые пальцы жены выводят по бумаге иероглифы.
   Затем он пристегнул саблю, Рэйко засунула за пояс  кинжал,  и  супруги,
держа в руках  предсмертные  письма,  подошли  к  алтарю  и  склонились  в
безмолвной молитве.
   Погасив свет на первом  этаже,  поручик  стал  подниматься  наверх.  На
середине лестницы он обернулся и поразился красоте  Рэйко  -  та,  опустив
глаза, следовала за ним из мрака в своем белоснежном наряде.
   Письма положили рядом, в токонома гостиной второго этажа. Поручик хотел
снять со стены какэдзику [каллиграфическая надпись на продолговатой полосе
бумаги  или  шелка],  но  передумал:  там  было  выведено  великое   слово
"Верность", и он решил, что их сват, генерал-лейтенант Одзэки,  написавший
эти иероглифы, извинит его, если до свитка долетят брызги крови.
   Поручик сел на пол спиной к стене и  положил  саблю  на  колени.  Рэйко
опустилась на соседний татами; поскольку она была в белом, алая помада  на
губах казалась ослепительно яркой.
   Супруги сидели рядом и смотрели друг другу в глаза. Взглянув на  саблю,
что лежала поперек коленей мужа, Рэйко вспомнила их первую ночь, и  грусть
стала почти невыносимой. Тогда поручик произнес сдавленным голосом:
   - У меня нет секунданта, поэтому резать буду глубоко. Наверное, зрелище
будет не из приятных, но ты не пугайся. Любую смерть страшно наблюдать  со
стороны. Пусть это не лишит тебя мужества. Хорошо?
   - Хорошо, - низко склонила голову Рэйко.
   Глядя на стройную фигуру жены, облаченную в белые одежды, поручик вдруг
почувствовал, что его охватывает странное хмельное возбуждение. Сейчас она
увидит  мужа  в  новом  качестве,  исполняющим  свой  воинский  долг.  Ибо
ожидающая его смерть не менее  почетна,  чем  гибель  на  поле  брани.  Он
покажет жене, как вел бы себя в сражении.
   На миг воображением поручика овладела захватывающая фантазия.  Одинокая
гибель в битве и самоубийство на глазах прекрасной супруги  -  он  как  бы
готовился умереть в двух измерениях сразу, и это ощущение вознесло его  на
вершину блаженства. Вот оно, подлинное счастье, подумал он. Погибнуть  под
взглядом жены - все равно что умереть, вдыхая аромат  свежего  бриза.  Ему
выпала особая удача, досталась  привилегия,  недоступная  никому  другому.
Белая, похожая на невесту, неподвижная фигура  олицетворяла  для  поручика
все то, ради чего он жил: Императора, Родину, Боевое Знамя. Все эти святые
символы смотрели на него ясным взором жены.
   Рэйко, наблюдая за готовящимся к смерти мужем, тоже думала, что вряд ли
в мире существует зрелище более прекрасное. Мундир всегда шел поручику, но
сейчас, когда он, сдвинув брови и сжав губы, смотрел в глаза смерти,  лицо
его обрело неповторимую мужественную красоту.
   - Все, пора, - сказал поручик.
   Рэйко низко, головой в пол, поклонилась ему.  Куда-то  вдруг  ушли  все
силы - она никак не могла разогнуться. Плакать нельзя, сказала  она  себе,
лицо накрашено. Но слезы текли сами.
   Когда она наконец выпрямилась, то сквозь туманную пелену слез  увидела,
что муж, уже обнажив клинок, обматывает его  белой  тканью,  что  осталось
сантиметров двадцать голой стали.
   Покончив с этим и  положив  саблю  на  пол,  поручик  скрестил  ноги  и
расстегнул ворот мундира.  На  жену  он  больше  не  смотрел.  Его  пальцы
расстегивали одну за другой плоские медные  пуговицы.  Обнажилась  смуглая
грудь, потом живот.  Поручик  снял  ремень,  спустил  брюки  -  показалась
ярко-белая ткань набедренной повязки. Он  стянул  ее  пониже,  еще  больше
открывая тело, и  сжал  в  правой  руке  обмотанный  белым  клинок.  Глаза
поручика не отрываясь смотрели на  голый  живот,  левой  рукой  он  слегка
поглаживал себя чуть ниже талии.
   Забеспокоившись, достаточно ли остра сабля,  офицер  спустил  брюки  до
половины и легонько полоснул себя по ноге. На коже вспыхнул красный рубец,
кровь несколькими тоненькими ниточками побежала по  бедру,  посверкивая  в
ярком электрическом свете.
   Рэйко впервые  видела  кровь  мужа,  у  нее  перехватило  дыхание.  Она
взглянула ему в лицо. Поручик оценивающе осматривал  разрез.  Рэйко  сразу
стало спокойнее, хоть она и понимала, что это чувство облегчения ложное.
   Тут поручик поднял глаза и  впился  в  лицо  жены  жестким,  ястребиным
взглядом. Клинок он установил перед собой, а сам приподнялся,  чтобы  тело
нависало над саблей. По тому, как напряглись  мускулы  плеч  под  кителем,
было видно, что поручик собрал все силы. Он намеревался вонзить  острие  в
левую нижнюю часть живота как можно глубже. Яростный крик разорвал  тишину
комнаты.
   Хотя поручик нанес удар сам, ему показалось, что кто-то другой проткнул
его тело толстым железным прутом.  В  глазах  потемнело,  и  на  несколько
мгновений он перестал понимать, что с  ним  происходит.  Обнаженная  сталь
ушла в тело до самой ткани, кулак поручика, сжимавший  клинок  посередине,
уперся в живот.
   Сознание  вернулось  к  нему.  Клинок  пронзил  брюшную  полость,   это
несомненно, подумал он.  Дышать  было  трудно,  грудь  тяжело  вздымалась,
где-то очень далеко - не может быть, чтобы это происходило в его  теле,  -
родилась чудовищная боль,  словно  там  раскололась  земля  и  из  трещины
вырвалась огненная лава. Со страшной скоростью боль подкатывала все  ближе
и ближе. Поручик впился зубами в нижнюю губу, сдерживая крик.
   "Вот оно какое, харакири, - подумал он. -  Будто  на  голову  обрушился
небесный свод, будто зашатался и перевернулся весь мир". Собственные  воля
и мужество, казавшиеся несокрушимыми до того, как клинок  впился  в  тело,
вытянулись тонкой стальной ниткой, и мысль о том, что надо  изо  всех  сил
держаться за эту нитку, наполнила душу поручика тревожной  тоской.  Кулак,
державший саблю, весь вымок. Офицер увидел, что  и  рука,  и  белая  ткань
покрыты кровью. Набедренная повязка тоже стала ярко-алой.  "Странно,  что,
испытывая эту муку, я так ясно все вижу и что мир существует, как прежде",
- подумал он.
   С того самого момента, когда поручик пропорол себе саблей низ живота  и
лицо его страшно побледнело, словно на него опустился белый занавес, Рэйко
изо всех сил боролась с неудержимым порывом броситься к мужу. Делать этого
нельзя, она должна сидеть и смотреть. Она - свидетель,  такую  обязанность
возложил на нее супруг. Муж был совсем  рядом,  на  соседнем  татами,  она
отчетливо видела его искаженное лицо с закушенной губой,  в  нем  читалось
невыносимое страдание, но Рэйко не знала, как помочь любимому.
   На лбу поручика блестели капли пота. Он зажмурил глаза, потом открыл их
вновь. Взгляд его утратил всегдашнюю ясность  и  казался  бессмысленным  и
пустым, словно у какого-то зверька.
   Мучения мужа сияли ярче летнего солнца, они не имели  ничего  общего  с
горем, раздиравшим душу Рэйко. Боль все росла, набирала силу. Поручик стал
существом иного мира, вся суть его бытия сконцентрировалась в страдании, и
Рэйко почудилось, что ее муж - пленник, заключенный в клетку боли, и рукой
до него уже не достать. Ведь она сама боли не испытывала. Ее горе - это не
физическая мука. У Рэйко возникло чувство, будто кто-то воздвиг между  ней
и мужем безжалостную стеклянную стену.
   Со дня свадьбы весь смысл жизни Рэйко заключался  в  муже,  каждый  его
вздох был ее вздохом, а сейчас он существовал отдельно  от  нее,  в  плену
своего страдания, и она, охваченная скорбью, утратила почву под ногами.
   Поручик попытался сделать разрез поперек живота, но сабля  застряла  во
внутренностях, которые  с  мягким  упругим  упорством  не  пускали  клинок
дальше. Он понял, что нужно вцепиться в сталь обеими руками и всадить ее в
себя еще глубже. Так он и сделал.  Клинок  шел  тяжелее,  чем  он  ожидал,
приходилось вкладывать в кисть правой руки все силы.  Лезвие  продвинулось
сантиметров на десять.
   Боль хлынула потоком, разливаясь шире и шире;  казалось,  живот  гудит,
как огромный колокол, нет, как тысяча колоколов, разрывающих все  существо
поручика при каждом ударе пульса, при каждом выдохе. Удерживать стоны было
уже невозможно. Но вдруг поручик увидел,  что  клинок  дошел  до  середины
живота, и с удовлетворением ощутил новый приток мужества.
   Кровь лилась все обильнее, хлестала из раны толчками. Пол  вокруг  стал
красным, по  брюкам  защитного  цвета  стекали  целые  ручьи.  Одна  капля
маленькой птичкой  долетела  до  соседнего  татами  и  заалела  на  подоле
белоснежного кимоно Рэйко.
   Когда поручик довел лезвие до правой стороны  живота,  клинок  был  уже
совсем не глубоко, и скользкое от крови и жира острие почти вышло из раны.
К горлу вдруг подступила тошнота, и поручик  хрипло  зарычал.  От  спазмов
боль стала еще нестерпимей,  края  разреза  разошлись,  и  оттуда  полезли
внутренности, будто живот тоже рвало. Кишкам не было дела  до  мук  своего
хозяина, здоровые, блестящие,  они  жизнерадостно  выскользнули  на  волю.
Голова  поручика  упала,  плечи   тяжело   вздымались,   глаза   сузились,
превратившись в щелки, изо рта  повисла  нитка  слюны.  Золотом  вспыхнули
эполеты мундира.
   Все вокруг было в  крови,  поручик  сидел  в  красной  луже;  тело  его
обмякло, он опирался о пол рукой. По комнате распространилось  зловоние  -
поручика продолжало рвать,  его  плечи  беспрерывно  сотрясались.  Клинок,
словно  вытолкнутый  из  живота  внутренностями,   неподвижно   застыл   в
безжизненной руке.
   Вдруг офицер выпрямился. С  чем  сравнить  это  невероятное  напряжение
воли? От резкого движения откинутая назад голова громко ударилась затылком
о стену. Рэйко,  которая,  оцепенев,  смотрела  только  на  ручеек  крови,
медленно подбиравшийся по полу к ее коленям, изумленно подняла глаза.
   Увиденная ею маска была непохожа  на  живое  человеческое  лицо.  Глаза
ввалились, кожу покрыла мертвенная сухость, скулы и  рот,  когда-то  такие
красивые, приобрели цвет засохшей грязи. Правая рука  поручика  с  видимым
усилием подняла тяжелую саблю. Движение было  замедленным  и  неуверенным,
как у заводной куклы. Поручик пытался направить непослушное острие себе  в
горло.  Рэйко  сосредоточенно  наблюдала,  как  ее  муж  совершает   самый
последний в  своей  жизни,  невероятно  трудный  поступок.  Раз  за  разом
скользкий клинок, нацеленный в горло, попадал мимо. Силы поручика были  на
исходе. Острие тыкалось в жесткое шитье, в галуны. Крючок был  расстегнут,
но воротник все же прикрывал шею.
   Рэйко не могла больше выносить это зрелище. Она хотела прийти на помощь
мужу, но не было сил подняться. На четвереньках она подползла  к  нему  по
кровавой луже. Белое кимоно окрасилось в алый цвет. Оказавшись  за  спиной
мужа, Рэйко раздвинула края ворота пошире - это все, чем она ему  помогла.
Наконец дрожащее острие попало в обнаженное горло. Рэйко  показалось,  что
это она толкнула мужа вперед, но  нет  -  поручик  сам  из  последних  сил
рванулся навстречу  клинку.  Сталь  пронзила  шею  насквозь  и  вышла  под
затылком. Брызнул фонтан крови, и поручик  затих.  Сзади  из  шеи  торчала
сталь, холодно отливая синим в ярком свете лампы.



5


   Рэйко  медленно  спустилась  по  лестнице.  Пропитавшиеся  кровью  таби
скользили по полу. На втором этаже воцарилась мертвая тишина.
   Она зажгла внизу свет, завернула  газовый  кран  и  плеснула  водой  на
тлеющие угли  жаровни.  Потом  остановилась  перед  зеркалом  в  маленькой
комнате и приподняла полы своего кимоно. Кровавые  пятна  покрывали  белую
ткань причудливыми разводами. Рэйко села на пол и задрожала, чувствуя, как
подол, мокрый от крови мужа, холодит ей ноги.  Долго  она  накладывала  на
лицо косметику. Покрыла щеки румянами, ярко  подвела  помадой  губы.  Грим
предназначался уже не для любимого, а для мира, который она скоро оставит,
поэтому в движении кисточки было нечто величавое. Когда Рэйко  встала,  на
татами перед зеркалом остался кровавый след, но она даже не  взглянула  на
него.
   Затем молодая женщина зашла в ванную и наконец остановилась в прихожей.
Вечером поручик запер входную дверь на ключ, готовясь к смерти.  Некоторое
время Рэйко размышляла над несложной дилеммой. Открыть замок или  оставить
закрытым? Если дом будет на запоре, соседи могут не скоро узнать о  смерти
молодой пары. Ей бы не хотелось, чтобы люди обнаружили их тела, когда  они
уже начнут разлагаться. Наверное, лучше отпереть... Рэйко повернула ключ и
слегка приоткрыла дверь. В прихожую ворвался холодный ветер. Ночная  улица
была пустынна, над верхушками деревьев,  что  окружали  особняк  напротив,
мерцали звезды.
   Рэйко снова поднялась наверх. Кровь на таби успела  засохнуть,  и  ноги
больше не скользили. На середине лестницы в нос ей ударил резкий запах.
   Поручик лежал в луже крови, уткнувшись лицом  вниз.  Острие  сабли  еще
дальше вылезло из его шеи.
   Рэйко спокойно пересекла залитую кровью комнату. Села на  пол  рядом  с
мертвым мужем и, нагнувшись, сбоку заглянула ему в лицо. Широко  раскрытые
глаза  поручика  завороженно  смотрели  в  одну  точку.  Рэйко  приподняла
безжизненную голову, отерла рукавом окровавленное лицо и припала  к  губам
мужа прощальным поцелуем.
   Быстро поднявшись, она открыла шкаф и достала оттуда белое покрывало  и
шнур. Покрывало она аккуратно, чтобы не  помять  кимоно,  обернула  вокруг
пояса, а шнур туго затянула поверх. Рэйко села на пол в одном шаге от тела
поручика. Вынула  из-за  пояса  кинжал,  посмотрела  на  светлую  сталь  и
коснулась ее языком. Гладкий металл был чуть сладковат.
   Молодая женщина не колебалась ни секунды. Она подумала о том, что мука,
отгородившая от нее мужа, скоро станет и ее достоянием, что миг соединения
с любимым близок,  и  в  ее  сердце  была  только  радость.  В  искаженном
страданием лице поручика она  видела  что-то  необъяснимое,  таинственное.
Теперь она разгадает эту загадку. Рэйко показалось, что только сейчас  она
ощущает сладкую горечь Великого Смысла, в который верил муж.  Если  прежде
она знала о вкусе этого сокровенного знания только от  поручика,  то  ныне
испытает его сама.
   Рэйко приставила кинжал к горлу  и  надавила.  Рана  получилась  совсем
мелкой. К голове прилил жар, затряслись руки. Она резко рванула  клинок  в
сторону.  В  рот  изнутри  хлынуло  что-то  горячее,  все  перед   глазами
окрасилось алым - это из раны ударила струя крови. Рэйко собрала все  силы
и вонзила кинжал в горло по самую рукоятку.

[wsir1963]

Чрезвычайный и Полномочный Посол Японии в России Масахару Коно вручил известному писателю и переводчику японской литературы Григорию Чхартишвили (Борису Акунину) орден Восходящего Солнца - Золотые лучи с розеткой. Этим орденом отмечены его заслуги в области изучения и популяризации японской литературы, а также углубления знаний россиян о Японии. Чхартишвили не только переводил Мисиму, но и координировал издание двухтомной антологии японской литературы на русском языке под названием "Он" и "Она", где первый том заняли японские писатели, а второй - писательницы. Издание этой антологии способствовало поддержке работы молодых переводчиков с японского и воспитанию нового поколения переводчиков.



http://www.japantoday.ru/

[wsir1963]

САМЫЙ КРАСИВЫЙ


Обычно «табель о рангах» небоскребов выстраивается с учетом единого показателя — высоты здания. Теперь архитекторы и строители предпочитают не зацикливаться на этом. Ну, в самом деле, какая принципиальная разница в том, на сколько метров выше та или иная коробка, скроенная по незатейливому шаблону из бетона и стекла? Вот уже девять лет жюри фонда Emporis Skyscraper Award проводит конкурс среди осуществленных за последний год проектов по возведению зданий не ниже 100 метров. Основным показателем для жюри является не высота небоскреба, а его красота, необычность, в том числе и то, как вписывается это сооружение в окружающий пейзаж. В 2008 году в конкурсе приняли участие авторы 380 небоскребов, только-только построенных. Первое место было присуждено создателям выстроенного в Токио небоскреба Cocoon Tower.

Надо признать, что уже сам выбор места строительства говорит о высокой квалификации архитекторов и строителей. Весь Японский архипелаг расположен в зоне повышенной сейсмичности, поэтому, возводя высокое здание, приходится принимать меры особой безопасности. Подобный опыт веками нарабатывался японскими строителями, еще во времена глубокого средневековья научившимися строить многоэтажные пагоды, стоящие и поныне. Структура такой пагоды (а в дальнейшем и небоскреба) должна быть максимально гибкой, способной, выдержав удары подземной стихии, легко возвращаться к своей вертикали.

Еще одна трудность заключалась в том, что в центре Токийского мегаполиса невероятно трудно отыскать земельный участок, пригодный для строительства крупного здания, которое должно было бы не нарушить традиционный городской пейзаж, а органично вписаться в него.

За осуществление проекта взялись специалисты творческой мастерской Tange Associates. Когда-то ее возглавлял один из наиболее прославленных в Японии и во всем мире зодчих — Кэндзо Тангэ (1913–2005). Но и после кончины знаменитого архитектора его ученики и последователи пользуются заслуженным авторитетом, берясь за осуществление самых неординарных проектов.

Строительство небоскреба началось в 2006 году и завершилось в октябре 2008-го. Вместо типичной прямоугольной конструкции архитекторы предложили коконообразную структуру, суженную в нижней и верхней частях. Это позволило создать открытое пространство вокруг основания башни. Высота Cocoon Tower достигает 203,65 м. У небоскреба — 50 надземных этажей и 3 подземных. Несмотря на свой «рост», новое здание как бы теряется среди шпилей и башен ранее построенных в этом районе небоскребов.

Изначально было известно, что выросший в деловом центре столицы (район Ниси-Синдзюку) великан предназначен не для бизнес-офисов или квартир, а для размещения учебных заведений. В Cocoon Tower обосновались три специализированных колледжа: Tokyo Mode Gakuen (популярная школа дизайнеров моды), HAL Tokyo (информационные и цифровые технологии) и Shuto Iko (медицинское училище). Соответственно, и само здание стали чаще всего именовать Mode Gakuen Cocoon Tower.

Конструкция небоскреба достаточно проста. В его центре расположена вертикальная опора, позволяющая зданию легкими колебаниями откликаться на сейсмические толчки. К опоре примыкают лифтовая шахта и лестничные пролеты. Планировка каждого этажа стандартна. Вокруг основы расположены на каждом этаже три учебные аудитории и единая рекреация. Внизу здания — трехэтажный атриум с зимним садом. Вытянувшийся в высоту студенческий городок способен принять 10 тысяч учащихся.

Облицовка здания исполнена белыми алюминиевыми рамами и синим стеклом, прозрачным изнутри. Высотный кокон как бы охвачен диагональной решеткой, придающей ему необычный вид. Недаром члены жюри говорили, что токийский Cocoon Tower благодаря своей форме ассоциируется у них с «инкубатором идей и талантов, из которого станут выпархивать в мир бабочки креатива».

Надо отметить, что Cocoon Tower, являясь 17-м по высоте (на сегодняшний день) небоскребом японской столицы, занимает вторую строчку среди самых высоких учебных заведений мира, уступая по этому показателю лишь Московскому государственному университету, построенному еще в 1953 году.

А. Махов



http://japantoday.ru...&...o=art&id=61

[wsir1963]

ПЕРВЫЙ В МИРЕ РОБОТ-УЧИТЕЛЬ



Первый в мире робот-учитель, созданный японскими учеными в результате 15 лет исследовательской работы, будет работать в одной из начальных школ Токио. Робота зовут Сая, он может говорить на разных языках, проводить перекличку, ставить задачи и делать разные выражения лица, в том числе и гнев, благодаря 18 моторам, скрытым под латексной «кожей» лица. Гуманоид был изначально разработан для замены различных работников, включая секретарей, в попытке позволить фирмам снизить затраты, в то же время сохранив в некоторой степени человеческое общение. Японские власти заявили, что к 2015 г. робот должен быть в каждом доме. Для осуществления этого на развитие робототехнического интеллекта выделено $35 млн.