Сообщений в теме: 66

[Nika]

ГАЛАКТИОН ТАБИДЗЕ
(1892 - 1959)


--------------------------------------------------------------------------------

                                                       Перевод Пер. Б. Ахмадулиной

                 * * *
Мир состоит из гор,
из неба и лесов,
мир-это только спор
двух детских голосов.

Земля в нем и вода,
вопрос в нем и ответ.
На всякое "о, да!"
доносится "о, нет!".

Среди зеленых трав,
где шествует страда,
как этот мальчик прав,
что говорит "о, да!".

Как девочка права,
что говорит "о, нет!",
и правы все слова,
и полночь, и рассвет.

Так в лепете детей
враждуют "нет" и "да",
как и в душе моей,
как и во всем всегда.

[Nika]

ГАЛАКТИОН ТАБИДЗЕ
(1892 - 1959)


--------------------------------------------------------------------------------

                                                       Перевод И.Дадашидзе


                          СВЕЧА

К душе твоей, как к пламени свечи,
Тянусь во тьме,
И сумрак с ней не страшен,
Когда бредет безрадостно в ночи
Озябший ветер меж старинных башен.

Смолой и тмином пахнет эта ночь,
И клен во мгле заламывает руки…
Тебя припоминаю – и невмочь
Таить на сердце эту боль разлуки.

С рассветом
Повседневности прилив
Нахлынет вновь, –
Так волны гложут сушу…
И я несу, от ветра заслонив,
Твою свечу – твою живую душу.

[Nika]

ГАЛАКТИОН ТАБИДЗЕ
(1892 - 1959)


--------------------------------------------------------------------------------

                                                       Перевод Б. Ахмадулиной

                           * * *

Все желтое становится желтей,
и радуга семь раз желта над нами,
и россыпь драгоценных желудей
все копит дуб и нежит меж корнями.

Все - в паутине, весело смотреть,
как бьется в ней природа пред зимою.
Счастлив рыбак, который эту сеть
наполнил золотою чешуею.

Пока в дубах стозвонный звон стоит
и шум летит над буркою Арсена,
прикосновеньем осень осенит
все то, что было неприкосновенно.

[Nika]

Солнце  возлежало  на  огромном  серебристом  ложе.  Голова  светила,
обвитая семицветной радугой,  покоилась на  покрытом вечным  снегом склоне
горы Казбек. Руки его бессильно свисали вниз.
     Солнце тяжело дышало.
     Солнце прощалось с жизнью.
     Коленопреклоненные  Бачана,  отец  Иорам  и  Булика,  воздев  руки  к
умиравшему светилу, молили его:
     - Не покидай нас, Солнце! Не умирай, Солнце великое!
     Их  слезы пенистыми реками стекали по склону Кавкасиони,  с  громовым
шумом мчались вниз - туда, где, окутанная молочным туманом, лежала земля.
     А  Солнце  возлежало на  огромном серебристом ложе  и  молча  внимало
мольбам  рыдавших  у  его  изголовья  людей.  Утром  Солнце  поднялось над
Кавкасиони,  подтянулось и собралось было взвиться в небесную лазурь,  как
вдруг почувствовало острую боль в груди.  Оно опустилось на одно, затем на
другое колено, прислонилось к склону Казбека, да так и застыло.
     Все  человечество с  ужасом  взирало на  агонизирующее светило.  Люди
заполнили улицы и мосты,  поля и дороги,  балконы и крыши.  Ветви деревьев
гнулись под тяжестью взобравшихся туда детей.
     - Не покидай нас, Солнце! - стонало человечество.
     Но  голоса людей не достигали умиравшего светила.  Оно видело лишь их
протянутые к нему руки и расширенные от ужаса глаза.
     - Чем они взволнованы? - прошептало Солнце.
     - Они умоляют тебя не покидать их! - ответил сквозь рыдания Бачана.
     - Поздно... - проговорило Солнце. Один глаз его погас.
     - Не губи нас, дарующее жизнь! - пал ниц отец Иорам.
     - Что  тебя  беспокоит,  что  у  тебя  болит?  Скажи нам.  Светило! -
всхлипнул Булика.
     - Боль земли беспокоит меня, - сказало Солнце, - боль земли!
     - Но ведь они в твоей власти -  боль и жизнь земли! - воскликнул отец
Иорам.
     - Земля -  мое сердце,  она и  только она живет и  дышит во мне.  Все
остальные мои  клетки,  все другие части мои давно уже погасли,  умерли...
Неужто вы, люди, поклоняющиеся мне, не ведаете этого?
     - Кто же ты само, Светило? - спросил изумленный Бачана.
     - Я пылающий дух почивших в любви людей...  Жизнь моя питается душами
людей,  умерших в  любви...  И теперь настал час угасания моей жизни,  ибо
иссяк на земле источник любви,  ибо от ненависти умирает людей больше, чем
от любви...  Верните жизнь любви,  и я воскресну из мертвых... Я молю вас,
люди,  даруйте мне  жизнь,  взращенную на  любви  людей!..  Возвратите мне
утерянную любовь,  и  я  вернусь к  вам,  люди!.. -  Солнце задышало чаще,
заметалось.
     - О Светило!  Не покидай нас,  сжалься над нами! Мы будем любить друг
друга и смерть свою отныне обращаем в любовь!.. Мы пойдем - Автандил, отец
Иорам и я,  твоим именем попросим людей земли вернуть тебе любовь! Я верю,
человечество  внемлет  твоему  зову,  предаст  забвению  ненависть,  вновь
возродит на  земле  любовь!..  Дай  только нам  семена любви и  благослови
нас! - взмолился Бачана.
     И тогда Солнце коснулось головы Бачаны своей горячей рукой,  и Бачана
почувствовал,  как  в  его тело вместе с  солнечным теплом стало проникать
чувство всеобъемлющей любви и сострадания. Солнце вздрогнуло, потянулось в
последний раз и... погасло.
     Вдруг Булика припал к груди не остывшего еще светила и зарыдал:
     - Возьми меня с собой,  Солнце! Я не могу жить без тебя!.. Прими меня
в свое лоно, как любовь!.. Умоляю тебя, Солнце!..
     Бачана и  отец Иорам с  ужасом увидели,  как Булика растаял на  груди
скончавшегося светила,  как он растекся лучами и слился вместе с Солнцем с
лучезарным сиянием радуги.


     ...Двадцать веков  до  рождества Христова и  еще  двадцать после  его
пришествия Бачана и отец Иорам носили по свету погасшее Солнце. С кипучими
слезами на  глазах молили они  человечество о  любви и  милосердии,  чтобы
вернуть  осиротевшему  небу   Солнце  и   окутанной  мраком  земле   свет.
Приумолкшее человечество с непокрытой головой провожало в последний путь к
кладбищу светил собственную жизнь -  Солнце,  ибо  не  нашлось для  Солнца
достойного места на земле...  И когда наконец Бачана и отец Иорам достигли
цели и  уложили Солнце в изготовленной из белоснежных облаков усыпальнице,
на  темном небосклоне возникло два  черных диска -  один огромный,  другой
крохотный,  чуть  различимый  в  тени  первого.  Лишенное  своего  светила
человечество изумленно  взирало  на  них.  В  первом  диске  Бачана  узнал
скончавшееся Солнце,  в другом - растаявшего на его груди от любви Булику.
И, узнав их, Бачана горько зарыдал.
     - Люди, полюбите друг друга! - крикнул он во весь голос и упал ничком
на обледеневшую землю...
     ...Бачана не помнил, как долго пролежал так. Когда же он почувствовал
еле уловимое,  но знакомое до боли прикосновение тепла, он перевернулся на
спину и  взглянул на небо затуманенными от слез глазами.  Он увидел тот же
огромный диск,  ставший теперь медно-красным.  Диск постепенно накалялся и
светлел.  Краснел и  крохотный диск.  И  когда большой диск достиг предела
яркости,  вновь превратился в  Солнце и  по-прежнему засиял на  небосводе,
другой -  маленький -  сорвался с  неба и,  как метеор,  понесся вниз,  на
землю.
     На  земле настал день.  Над  Кавкасиони сияло Солнце -  чуть бледнее,
чуть слабее обычного,  но  по-прежнему радостно и  весело.  Солнце дышало.
Солнце жило.
     - Слава тебе, светило любви! Слава тебе, жизнь! - вознес Бачана хвалу
Солнцу... Он плакал и смеялся.
     - Бачана!..    Уважаемый   Бачана!..    Проснитесь! -   тряс   Бачану
перепуганный отец Иорам.
     Бачана  очнулся.  С  минуту  он  лежал  с  вытаращенными глазами,  не
соображая,  где он и что с ним происходит.  Потом,  придя в себя, присел в
кровати.  Сердце у  него учащенно билось.  Солнце уже взошло,  но в палате
было еще сумрачно.
     - Что с вами,  уважаемый Бачана?  Всю ночь метались как угорелый,  то
плакали, то смеялись... Или приснилось что-то неприятное?
     Бачана вытер глаза и  бессмысленно улыбнулся.  Иорам вернулся к своей
койке, лег.
     - Видел сон,  уважаемый Иорам,  да такой,  что мне позавидовал бы сам
Коперник...
     - Что же вы такое видели?
     - Кончину Солнца!
     - Что?! - Иораму показалось, что он ослышался.
     - Снилось, что наше Солнце скончалось... И знаете, кто его оплакивал?
     - Кто?
     - Вы, я и Булика... И никто больше...
     Целый час  отец  Иорам слушал Бачану,  не  перебивая его.  Лишь когда
Бачана  повторял слова,  произнесенные Солнцем,  Иорам  истово  крестился.
Потом он подложил руки под голову и задумчиво уставился в потолок.
     - Вещий сон  вам  приснился,  уважаемый Бачана! -  произнес священник
после долгого молчания.
     - Во второй раз! - согласился Бачана.
     Наступило молчание.  Вдруг отец Иорам вскочил с постели и на цыпочках
подошел  к  койке  Булики.  Тот  лежал  с  открытыми глазами,  спокойный и
бледный.
     - Автандил! - произнес тихо отец Иорам.
     Бачана удивился -  с  тех  пор  как  Булика попросил не  называть его
Автандилом,  они ни разу к нему не обращались с этим именем.  Зачем же это
понадобилось батюшке сейчас?
     - Автандил! - повторил Иорам громче.
     - Не будите его,  пусть поспит...  Ему я расскажу отдельно, -  сказал
Бачана.
     - Автандил! - Иорам встряхнул Булику.
     - Крепко же он спит! - сказал Бачана.
     - Да, крепко... Засните и вы! Отвернитесь к стене и засните!
     - Куда уж теперь!
     - Говорю вам,  отвернитесь сейчас же и засните! - приказал священник,
потом  дрожащей  рукой  осторожно провел  сверху  вниз  по  холодному лицу
Булики.
     - В чем дело, отец Иорам? - спросил Бачана изменившимся голосом, и от
страшного подозрения у него запылали виски.
     - Сбылся ваш сон... Солнце скончалось!..
     Отец Иорам открыл дверь палаты...
     Бачана  укрылся  с  головой  одеялом,  уткнулся лицом  в  подушку  и,
стараясь заглушить клокотавший в горле вопль, впился в нее зубами.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     - Удивительно,  как похож покойник с  раскрытыми глазами на покинутую
квартиру,  в  которой хозяин забыл затворить окна... -  сказал отец Иорам,
когда тело Булики унесли из палаты...

[Nika]

В  Тбилиси два дня не  переставая валил сухой пушистый снег.  Замерло
движение   транспорта.   Улицы   наполнились  веселым   гомоном,   смехом,
испуганными  возгласами  поскользнувшихся,  визгом  попавших  под  снежную
бомбардировку девчат,  громким  гоготом  парней.  Воздух  очистился,  стал
удивительно легким  и  по-особенному  вкусным.  Казалось,  белый  Тбилиси,
словно снежная королева, разгуливает по собственным улицам, красуясь перед
жителями города преждевременной сединой.
     Был  десятый час  вечера.  Засунув руки  в  карманы,  подняв воротник
пальто,  Бачана не спеша шагал по парку Ваке.  Он шел,  ни о чем не думая,
сквозь волшебный снежный занавес, приятно покалывающий лицо. На углу улицы
Мосашвили  Бачана  вплотную  столкнулся  с  вынырнувшей вдруг  из-за  угла
женщиной. От неожиданности оба вздрогнули. Несколько мгновений они стояли,
прижавшись друг к другу, Бачана успел разглядеть огромные сверкающие глаза
женщины. Потом он быстро уступил ей дорогу и виновато произнес:
     - Простите, пожалуйста, калбатоно!
     И тут же,  подумав,  что женщина слишком молода для такого обращения,
добавил:
     - Извините, девушка!
     - Ничего, бывает! - ответила она спокойно и пошла дальше.
     Бачана смотрел на  удалявшуюся женщину и  думал:  "Если есть на свете
внутреннее чутье  и  справедливость,  она  должна обернуться!"  И  женщина
обернулась.  Бачана медленно двинулся к  ней,  а  она -  навстречу Бачане.
Сойдясь, они остановились, и Бачана, почувствовав вдруг, что у него сперло
дыхание, сказал:
     - Здравствуйте!
     - Здравствуйте! - ответила женщина, протягивая РУКУ.
     Бачана  быстро  стащил перчатку и  схватил руку  женщины.  Рука  была
мягкой и теплой.  Бачана заглянул в глаза незнакомке и понял, что она тоже
взволнована.
     - Куда вы идете? - задал Бачана первый пришедший на ум вопрос.
     - Домой, - ответила женщина и заложила руки в карманы меховой шубки.
     - Вы очень красивая! - выпалил Бачана, краснея.
     - Знаю, - сказала женщина спокойно.
     - Наверное,   это  очень  приятное  чувство -   сознание  собственной
красоты!
     - Как сказать! - пожала плечами женщина.
     - Конечно,  приятно!  Мне,  по  крайней мере,  всегда  очень  приятно
смотреть на красивую женщину! - разошелся Бачана.
     - Это заметно! - улыбнулась женщина.
     - Может,  я  вас  отвлекаю своими  глупыми  вопросами? -  спохватился
Бачана.
     Женщина отрицательно покачала головой.
     - Вы очень похожи на Бачану Рамишвили! - сказала она.
     - Очень! -  ответил обрадованный Бачана,  и  сердце  его  наполнилось
чувством гордости.
     - Вам и другие говорят об этом?
     - Почти все мои знакомые!
     - Поразительное сходство!
     - Настолько  поразительное,   что   даже  по   паспорту  я -   Бачана
Рамишвили! - рассмеялся Бачана.
     Женщина бросила на него подозрительный взгляд.
     - Ну-ка снимите фуражку!
     Бачана снял запорошенную снегом фуражку, вытряхнул ее о колено.
     - Боже  мой! -   воскликнула  женщина. -   Вы   действительно  Бачана
Рамишвили!
     - Как вас звать, девушка? - осмелел Бачана.
     - Мою дочь зовут Майя...
     Бачана смутился.
     - Ей, наверно, годик? - постарался он скрыть неловкость.
     - Семнадцать! - уточнила женщина.
     - Не может быть!
     - Клянусь Майей!
     - А вас как величать?
     - Мария.
     - Вы очень красивы, Мария!
     - И вы...
     Бачана зарделся.
     - Клянусь Майей! - повторила женщина.
     - Или у  вас нет дочери,  или ваша клятва неискренна! -  проговорил с
досадой Бачана.
     - Нет,  я  говорю  правду! -  ответила женщина  серьезно.  Она  круто
повернулась и пошла.
     - Подождите! - крикнул Бачана. Женщина остановилась. - Я провожу вас!
     - Я живу далеко.
     - Где?
     - У Воронцовского моста.
     - Да, далековато. Позвольте проводить вас...
     - Нет,  я  хочу  идти  одна! -  Женщина  вскинула  голову,  подставив
красивое лицо снежинкам.
     - Не боитесь?
     Женщина отрицательно покачала головой и пошла.
     Бачана долго завороженно смотрел на  удалявшуюся женщину.  Она шагала
свободно,  гордой  походкой.  Ни  старый  короткий  полушубок  с  истертым
воротником,  ни  стоптанные сапожки не могли скрыть величественную красоту
ее стройной фигуры. Бачана очнулся, когда женщина скрылась за углом.
     - Вот кретин! Спросил хотя бы фамилию!
     Он сорвался с места и выбежал на проспект Чавчавадзе,  но женщины уже
не  было  видно.  Она  исчезла,  словно  опустившаяся  на  горячую  ладонь
снежинка.
     Бачана вернулся домой. Стряхнув снег, он пошарил рукой под валявшимся
у  дверей  ковриком,  достал  ключ,  вошел  в  комнату и  впервые в  жизни
почувствовал вокруг себя жуткую, бескрайнюю пустоту...

[Nika]

Кукарача взял у меня арбуз и дыню, и мы пошли домой.
     Мама ужаснулась:
     — Кукарача, не говори, что это украл мой сын, а то я покончу с собой!
     — Что вы, Анна Ивановна, это Али преподнес мне, а я — вам, — успокоил
ее Кукарача.
     — Чем я заслужила такое внимание?
     Кукарача неловко улыбнулся и развел руками.
     — Ты не обижайся, Кукарача... Скажи мне откровенно: ты бегаешь только
за Тамазом и ходишь только к нам или ко всем?
     Кукарача задумался. Видно, он не ожидал такого вопроса.
     — Нет,  Анна Ивановна...  Я,  как  вы  изволили выразиться,  бегаю не
только за  вашим сыном и  хожу  не  только в  ваш  дом...  Я —  участковый
инспектор,  и  мне  приходится бывать всюду...  Но,  признаюсь,  у  вас  я
чувствую себя как-то необычно...  Волнуюсь,  как на экзамене...  В  других
домах  меня  иначе  как  «уважаемый» не  величают.  «Пожалуйте,  уважаемый
Георгий!»,  «Присядьте,  уважаемый  Георгий»,  «Пропали  бы  мы  без  вас,
уважаемый  Георгий!..»  А  вы...  Вы  спорите,  даже  ссоритесь  со  мной,
Кукарачей меня зовете...
     — Но ведь ты сам просил называть тебя так, — смутилась мама.
     — В том-то и дело...  Я и других просил... Хотя нет, вру! Не просил я
никого называть меня Кукарачей... В общем, я не знаю, как это объяснить...
Мне кажется, что когда-то я уже жил в вашем доме... Как ваш Тамаз... Потом
я  в  чем-то провинился,  и  меня изгнали отсюда...  И  вот теперь я вновь
вернулся, искупив свои грехи... — Кукарача умолк.
     Мама достала папиросы и  закурила, —  она  была взволнована,  иначе в
присутствии Кукарачи не стала бы курить.
     — Какие же у тебя обязанности в милиции, Кукарача? — спросила мама. О
функциях  инспектора  милиции  она   была   осведомлена  не   хуже  самого
лейтенанта. Вопрос был задан, чтобы нарушить затянувшееся молчание.
     — Обязанности? Ну, во-первых, преследование бандитов и воров...
     — Что-то  я  не  слышала про пойманного тобой бандита, —  рассмеялась
мама.
     — Пока я здесь, ни один уголовник Ваке не посмеет даже шелохнуться! —
отшутился Кукарача.
     — Допустим. Что еще? — допытывалась мама.
     — Еще —   идейное  воспитание  детей, —   ответил  Кукарача  не   без
гордости, — правильное направление духовной жизни подростков.
     — Да?  А  что тебе известно о  духовном воспитании,  духовной жизни и
вообще о душе?
     Кукарача замялся, но тут же нашелся:
     — Как же, Анна Ивановна, душа есть душа, а духовная жизнь — это кино,
театр, живопись, музыка... И еще — любовь всего этого и вообще любовь!
     — И  ты думаешь,  что бандиты не ходят в кино,  жулики,  растратчики,
спекулянты не имеют жен и детей, не любят никого? — Мама затушила папиросу
и вопросительно взглянула на Кукарачу.
     Лейтенант задумался.
     — Да,  странно получается...  А  вы,  Анна Ивановна?  Что вы знаете о
душе?
     Теперь задумалась мама.
     — В  этом,  дорогой мой,  не  так-то просто разобраться...  По-моему,
душа —  это мысли, мечты человека, заключенные в бутылку, вроде сказочного
джинна,  которые со дня своего возникновения ждут, стремятся к свободе. Мы
иногда освобождаем их —  вольно или  невольно,  чаще  же  всего  они  сами
вырываются на свободу. А освобожденная человеческая мысль способна творить
чудеса  в  науке,  искусстве,  литературе.  Для  меня  каждый гений —  это
вырвавшийся из  бутылки джинн.  Правда,  есть и  среди гениев относительно
крупные и  малые,  сильные и  слабые,  но  это не  так уж  важно.  Счастье
обретенной свободы они воспринимают в  равной мере. —  Мама говорила тихо,
спокойно, как бы про себя, и лишь в конце взглянула на Кукарачу. — Хорошо,
Кукарача, если всеми этими делами в милиции поручено заниматься тебе...
     — Анна Ивановна,  а где написано обо всем этом? —  спросил удивленный
Кукарача.
     — Не знаю... Не помню... Наверное, нигде... Просто это я так думаю.
     — А любовь? Любовь тоже относится к душе? — поинтересовался Кукарача.
     — Наверное...  Во всяком случае,  из всех сокровищ,  дарованных богом
человеку,  самое  драгоценное —  это  талант  любви.  Мне  жаль  человека,
ушедшего из жизни без любви...
     — Я очень люблю детей.
     — Значит, ты счастливый человек.
     — А вы?
     — Я — мать, и любить — моя первейшая обязанность.
     — Да,  трудное это дело —  дети...  Вот вы сказали — бегаешь, мол, за
Тамазом...  А он ведь не один. И мне часто приходится следить, как шпиону,
за ними — как бы не подрались, не попали в беду, не стянули чего-нибудь. —
Кукарача бросил на меня мимолетный взгляд. —  Быть может,  они и ненавидят
меня,  но что делать?  Стараюсь из-за любви к ним,  и только! А ведь мог я
стать   отличным  хлеборобом  или   кузнецом! —   Кукарача  показал   свои
здоровенные кулаки.
     — Конечно, — согласилась мама, — трудно воспитывать детей — не то что
чужих, даже собственных...
     — Да... Вот, скажем, за воровство Уголовный кодекс предусматривает от
трех до пятнадцати лет...
     — Очень строгий закон!
     — Строгий, но необходимый!
     — Скажи-ка, а как вы ловите воров?
     — Обыкновенно.  Украл — поймаем, не украл — пусть гуляет... Случается
и так:  знаем, что человек вор, а трогать его не имеем права. Улики нужны,
свидетели! Есть даже такая поговорка: «Не пойман — не вор!»
     — Я-то думала — сложная у вас работа.
     На Кукарачу словно вылили ушат холодной воды.
     — Ну, знаете... — произнес он обиженно.
     — Хорошо...  а до того, как вор украдет? Вы предпринимаете какие-либо
меры?
     — Конечно.  У нашей работы ведь есть своя специфика. Существует такой
термин — профилактика преступности...
     — Я  не  об  этом, —   прервала  Кукарачу  мама. —  Меня  интересует,
проводите ли вы с ворами беседы?
     — Какие беседы?! — искренне удивился Кукарача.
     Мама встала,  подошла к книжному шкафу,  сняла с полки книгу в черном
переплете, раскрыла ее и обратилась к лейтенанту:
     — Ну-ка,  послушай!  Я постараюсь несколько облегчить текст: «Если же
правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для
тебя, чтоб погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввергнуто в
геенну.  И  если правая твоя рука соблазняет тебя,  отсеки ее  и  брось от
себя,  ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело
твое было ввергнуто в геенну». Понял?
     — Прочтите, пожалуйста, еще раз! — попросил Кукарача.
     Мама повторила.
     — Вот это да! —  воскликнул Кукарача. —  Вот это — строгость! Вырвать
собственный  глаз!  Отсечь  собственную руку!  Против  такого  закона  наш
закон — рай!
     — Это не  закон,  Кукарача,  это заповедь.  Будь это законом,  сейчас
половина населения Грузии была бы одноглазой и однорукой, — сказала мама.
     — А что такое заповедь?
     — Заповедь —   это  нравственное  правило,   положение,  из  которого
вытекают все законы.  И вот я спрашиваю: приобщаете ли вы к этим заповедям
людей, прежде чем их арестовать?
     — Людям,  с которыми мы имеем дело,  не помогут никакие заповеди... А
что это за книга, Анна Ивановна?
     — Евангелие от Матфея.
     — А вы читаете его Тамазу?
     — Тамазу? —  опешила мама. — Знаешь, я не думала об этом... По-моему,
рано еще...
     — Анна  Ивановна,  одолжите мне  эту  книгу,  верну через два  дня, —
попросил Кукарача.
     Мама молча положила перед ним Евангелие.
     — Трудно,  конечно,  будет мне понять все, но я обращусь за помощью к
вам. Вы, наверно, хорошо владеете древнегрузинским языком?
     — И французским, и английским, и немецким, — прихвастнула мама.
     — Когда же вы успели изучить столько языков? — удивился Кукарача.
     — Эх,  дорогой мой,  все мы,  люди всего мира,  фактически говорим на
одном  языке,  но  не  понимаем друг  друга только потому,  что  не  умеем
прислушиваться друг к другу! — вздохнула мама.
     — Нет  ли  у  вас  чего-нибудь  от  головной  боли? —  спросил  вдруг
Кукарача.
     Мама вынесла две таблетки и полстакана воды.
     — На, если боль несильная, прими одну, если очень болит — две.
     Кукарача проглотил обе таблетки,  поблагодарил,  встал и направился к
двери.
     — Анна Ивановна, а можно мне рассказать об этом нашим, в милиции?
     — О чем, Кукарача?
     — Вот об  этом самом —  о  душе,  о  заточенном в  бутылке джинне,  о
заповедях...
     — Ну,  дорогой мой, Евангелие писала не я, и то, что говорила о душе,
не является моей тайной, так что...
     — Спасибо, Анна Ивановна!

[SergOs]

Эх, дорогой мой, все мы, люди всего мира, фактически говорим на
одном языке, но не понимаем друг друга только потому, что не умеем
прислушиваться друг к другу!

Только эта фраза (не считая оригинального языка перевода поэзии и прозы),
стоит высшей отметки!

Стоит обсудить мысль, что не только людей мы способны понимать, но даже животных и птиц.
Говорят, младенцы легко общаются с домашними кошками и собаками, но утрачивают эту способность с обретением речи. Если идти дальше, то и весь окружающий мир может быть понятен, если как следует "прислушиваться".

Однозначное исключение из всего этого - политики, люди, не очень достойные даже этого звания.
Среди них практически нет "вменяемых". Откуда и все проблемы.
Причина даже не в них, а во всех. Выбрав или назначив бригадира, мы невольно ждем от него каких-то решений, сами становимся зависимы, как-то он посмотрит на наше поведение. И он невольно становится другим: хочу дам, хочу нет.
А если речь о неограниченной власти над народом, тем более миром, каждый почувствует себя полубогом, а то и выше. И "прислушиваться" он уже неспособен, даже если захочет.

[Nika]

SergOs (16.12.2008, 9:16) писал:

Эх, дорогой мой, все мы, люди всего мира, фактически говорим на
одном языке, но не понимаем друг друга только потому, что не умеем
прислушиваться друг к другу!

Если идти дальше, то и весь окружающий мир может быть понятен, если как следует "прислушиваться".

А прислушиваться человеку наверное всегда было гораздо труднее чем кричать и воевать.
Хоть это и не грузинская литература, но созвучно Вашим словам.

-----------------------------------------------------------------------------------------------  
Пауло Коэльо, "Алхимик". Фрагмент.

Вот  в  один из таких вечеров погонщик подошел к костру, у
которого сидели Сантьяго и англичанин.
-- Прошел слух, будто началась война между племенами.
Наступила тишина.  Сантьяго  почувствовал,  что,  хотя  ни
слова  больше  не  было сказано, в воздухе повисла тревога. Еще
раз убедился он, что понимает беззвучный Всеобщий Язык.
Молчание нарушил англичанин, осведомившийся, опасно ли это
для них.
-- Когда входишь в пустыню, назад  пути  нет,  --  ответил
погонщик.  --  А  раз  так, то нам остается только идти вперед.
Остальное решит за нас Аллах, он же и отведет от нас беду, -- и
добавил таинственное слово: -- Мактуб.
-- Ты напрасно не обращаешь внимания на караван, -- сказал
Сантьяго  англичанину,  когда  погонщик  отошел  от   них.   --
Присмотрись:  как бы ни петлял он, однако неуклонно стремится к
цели.
-- А ты напрасно не читаешь о мире,  --  отвечал  тот.  --
Книги заменяют наблюдения.

Люди  и  животные  шли  теперь  быстрее.  Если  раньше они
проводили в молчании дни, а собираясь  на  привале  у  костров,
вели  беседы,  то  теперь  безмолвны  стали  и  вечера. А потом
Вожатый  запретил  разводить  костры,  чтобы  не  привлекать  к
каравану внимания.
Чтобы  спастись  от  холода,  путники  ставили верблюдов и
лошадей в круг, а сами ложились вповалку  внутри  его.  Вожатый
назначал вооруженных часовых, которые охраняли бивак.
Как-то ночью англичанину не спалось. Он позвал Сантьяго, и
они начали прогуливаться вокруг стоянки. Светила полная луна, и
Сантьяго взял да и рассказал англичанину всю свою историю.
Особенно    потрясло   того,   что   юноша   способствовал
процветанию лавки, где торговали изделиями из хрусталя.
-- Вот что движет миром, -- сказал он. --  В  алхимии  это
называется  Душа Мира. Когда ты чего-нибудь желаешь всей душой,
то приобщаешься к Душе Мира. А в ней заключена огромная сила.
И добавил, что это свойство не одних только людей  --  все
на  свете,  будь  то камень, растение, животное или даже мысль,
наделено душой.
-- Все, что  находится  на  земле,  постоянно  изменяется,
потому  что и сама земля -- живая и тоже обладает душой. Все мы
-- часть этой Души, но сами не знаем, что она работает на  наше
благо.  Но  ты,  работая  в  лавке, должен был понять, что даже
хрусталь способствовал твоему успеху.
Сантьяго слушал молча, поглядывая то на луну, то на  белый
песок.
-- Я  видел,  как идет караван через пустыню, -- сказал он
наконец. -- Он говорит с ней на одном языке, и потому-то она  и
позволяет  ему  пройти  через себя. Пустыня проверит и испытает
каждый его шаг и, если убедится, что он в безупречном  созвучии
с  нею,  допустит  до оазиса. А тот, кто наделен отвагой, но не
владеет этим языком, погибнет в первый же день пути.
Теперь оба глядели на луну.
-- Это и есть магия знаков, -- продолжал  Сантьяго.  --  Я
вижу, как проводники читают знаки пустыни, -- это душа каравана
говорит с душой пустыни.
После долгого молчания подал наконец голос и англичанин:
-- Мне стоит обратить внимание на караван.
-- А мне -- прочесть твои книги, -- отвечал юноша.

Странные  это были книги. Речь в них шла о ртути и соли, о
драконах и царях, но Сантьяго,  как  ни  старался,  не  понимал
ничего.  И  все же одна мысль, повторявшаяся во всех книгах, до
него дошла: все на свете -- это разные проявления одного и того
же.
Из одной книги он узнал,  что  самые  важные  сведения  об
алхимии -- это всего несколько строчек, выведенных на изумруде.
-- Это   называется   "Изумрудная   скрижаль",  --  сказал
англичанин,  гордый  тем,  что  может  чему-то  научить  своего
спутника.
-- Но для чего же тогда столько книг?
-- Для  того,  чтобы  понять  эти  несколько  строчек,  --
отвечал англичанин не слишком уверенным тоном.

Больше всего заинтересовала Сантьяго книга, рассказывающая
о знаменитых алхимиках. То  были  люди,  посвятившие  всю  свою
жизнь  очистке металлов в лабораториях: они верили, что, если в
продолжение  многих  и  многих  лет  обрабатывать  какой-нибудь
металл,  он  в конце концов потеряет все свойства, присущие ему
одному, и обретет Душу Мира.  И  ученые  тогда  смогут  постичь
смысл  любой  вещи, существующей на земле, ибо Душа Мира и есть
тот язык, на котором все они говорят между собой. Они  называют
это   открытие   Великим  Творением,  а  состоит  оно  из  двух
элементов: твердого и жидкого.
-- А разве недостаточно  просто  изучать  людей  и  знаки,
чтобы овладеть этим языком? -- осведомился Сантьяго.
-- Как  ты  любишь  все  упрощать!  -- раздраженно ответил
англичанин. -- Алхимия -- наука серьезная. Она  требует,  чтобы
каждый  шаг  совершался  в  полном соответствии с тем, как учат
мудрецы.
Юноша  узнал,  что  жидкий   элемент   Великого   Творения
называется Эликсир Бессмертия -- он, помимо того что продлевает
век  алхимика,  исцеляет  все болезни. А твердый элемент -- это
Философский Камень.
-- Отыскать его нелегко, -- сказал англичанин. -- Алхимики
годами сидят в своих лабораториях, следя, как очищается металл.
Они так часто и так подолгу глядят  в  огонь,  что  мало-помалу
освобождаются  от  всякой мирской суетности и в один прекрасный
день замечают, что, очищая металл, очистились и сами.
Тут Сантьяго вспомнил Торговца Хрусталем, который говорил,
что когда моешь стаканы, то и сам освобождаешь душу  от  всякой
пакости.  Юноша  все  больше убеждался в том, что алхимии можно
научиться и в повседневной жизни.
-- А кроме того, -- продолжал англичанин,  --  Философский
Камень  обладает  поразительным  свойством: крохотной части его
достаточно, чтобы превратить любое количество любого металла  в
золото.
Услышав  это,  Сантьяго очень заинтересовался алхимией. Он
подумал, что надо  лишь  немного  терпения  --  и  можно  будет
превращать в золото все что угодно. Он ведь читал жизнеописания
тех,  кому это удалось: Гельвеция, Элиаса, Фульканелли, Гебеpa,
-- и истории эти приводили  его  в  восторг.  Всем  этим  людям
удалось  до  конца  пройти  Своей  Стезей. Они странствовали по
свету, встречались с учеными мудрецами, творили  чудеса,  чтобы
убедить  сомневающихся,  владели Философским Камнем и Эликсиром
Бессмертия.
Однако когда Сантьяго попытался по книгам понять,  что  же
такое  Великое  Творение,  то  стал  в тупик -- там были только
странные  рисунки,  зашифрованные  наставления   и   непонятные
тексты.

-- Почему они так замысловато пишут? -- спросил он однажды
вечером  у  англичанина,  который  явно  досадовал  на  то, что
лишился своих книг.
-- Потому что понимать  их  дано  лишь  тем,  кто  сознает
ответственность этого, -- отвечал англичанин. -- Представь, что
начнется,  если  все  кому  не  лень начнут превращать свинец в
золото.  Очень  скоро  оно  потеряет  всякую  ценность.  Только
упорным  и  знающим  откроется  тайна  Великого  Творения.  А я
оказался посреди пустыни, чтобы встретить настоящего  алхимика,
который поможет мне расшифровать таинственные записи.
-- А когда были написаны эти книги? -- спросил он.
-- Много веков назад.
-- Много  веков назад еще не было типографского станка, --
возразил Сантьяго. -- И все равно  алхимией  способен  овладеть
далеко  не  каждый.  Почему  же это написано таким таинственным
языком и рисунки такие загадочные?
Англичанин  ничего  не  ответил.  Лишь   потом,   помолчав
немного,   сказал,   что   уже   несколько   дней   внимательно
присматривается к каравану, но ничего нового  не  заметил.  Вот
только  о  войне  племен поговаривать путешественники стали все
чаще.

И в один прекрасный день Сантьяго вернул  англичанину  его
книги.
-- Ну,  и  что же ты там понял? -- с надеждой спросил тот:
ему  хотелось  поговорить  с   кем-нибудь   понимающим,   чтобы
отвлечься от тревожных мыслей.
-- Понял я, что у мира есть душа, и тот, кто постигнет эту
душу,  поймет  и  язык  всего  сущего.  Еще  понял,  что многие
алхимики нашли Свою Стезю  и  открыли  Душу  Мира,  Философский
Камень  и  Эликсир  Бессмертия,  --  сказал  юноша,  а про себя
добавил: "А самое главное -- я понял, что все это  так  просто,
что уместится на грани изумруда".
Англичанин  почувствовал  разочарование. Ни то, что он так
долго учился, ни магические  символы,  ни  мудреные  слова,  ни
реторты и колбы -- ничего не произвело впечатления на Сантьяго.
"Он   слишком   примитивен,   чтобы  понять  это",  --  подумал
англичанин. Он собрал свои книги и снова засунул их в чемоданы,
навьюченные на верблюда.
-- Изучай свой караван, -- сказал он. -- Мне от него  было
так же мало проку, как тебе -- от моих книг.
И  Сантьяго  снова  принялся  внимать  безмолвию пустыни и
глядеть, как вздымают песок ноги  верблюдов.  "У  каждого  свой
способ  учения,  -- подумал он. -- Ему не годится мой, а мне --
его. Но мы оба отыскиваем Свою Стезю, и я его за это уважаю".

--

[Nika]

А вот и грузинская:

-------------------------------------------------------------------------------------------------

Витязь в тигровой шкуре.
Сказание шестнадцатое.

Моление Автандила светилам

О печальный мир, скажи мне,

В чем твоя сокрыта тайна?

Что ты гонишь человека

И гнетешь необычайно?

Ты ведешь его откуда

И смешаешь где с землею?

Только Бог один заступник

Всем, отвергнутым тобою!

Разлученный с Тариэлом,

Автандил в дороге плачет:

«Горе мне! В тоске и муке

Снова путь далекий начат.

Так же нам трудна разлука,

Как свиданье после смерти.

Человеческие души

Равной мерою не мерьте!»

Звери вкруг него толпились,

Слезы горестные пили.

Душу, полную печали,

Он сжигал в своем горниле.

Образ нежный Тинатины

Вспоминал он, полон муки, —

Розы губ полуоткрытых

Были скорбны от разлуки.

Вяла роза, увядала

Ветвь прекрасного алоэ,

Потемнел кристалл точеный,

И рубин померк от зноя,

Но шептал он сам с собою,

Чтобы сердце укрепилось:

«Что дивишься, сердце, мраку,

Если солнце закатилось?»

И воззвал тогда он к солнцу:

«Солнце! Образ Тинатины!

Оба вы с моей царицей

Освещаете долины.

Я, безумный, я, влюбленный,

Упиваюсь вашим светом.

Ах, зачем мое вы сердце

Оттолкнули несогретым!

Если солнце угасает,

Людям холодно зимою.

Не одно, но два светила

Ныне гаснут надо мною, —

Как же мне в беде не плакать?

Лишь утес не знает боли.

Нож — плохой больному лекарь:

Ранит тело поневоле».

И опять, взглянув на солнце,

Витязь жаловался бедный:

«Солнце, Солнце! В дальнем небе

Ты свершаешь путь победный,

Ты смиренных возвышаешь,

Счастье им даешь и силу.

Возврати меня к царице,

Будь защитой Автандилу!

О Зуал [8], планета скорби!

Ты умножь мои стенанья,

Положи на сердце траур,

Тьмой окутай мирозданья,

Бремя тяжкое унынья

Возложи ты мне на плечи,

Но скажи ей: «Твой любимый

О тебе грустит далече».

О Муштари! [9] Над Землею

Ты судья благочестивый.

Вот пришли на суд два сердца —

Рассуди их, справедливый!

Не губи души, владыка,

Бессердечным приговором, —

Прав я, прав! Но ранен в сердце

И пронзен прекрасным взором.

О Марих [10], звезда сражений!

Бей меня копьем могучим,

Грудь мою без сожаленья

Обагри потоком жгучим,

Но, молю тебя, царице

О моих скажи страданьях —

Видишь, как томлюсь я ныне,

Обезумевший в скитаньях!

Аспироз [11], звезда любови,

На мои склонись моленья!

Помоги мне: я сгораю

От любовного томленья!

Украшаешь ты красавиц

Беспримерной красотою, —

Я красавицей погублен,

Сжалься, сжалься надо мною!

Отарид [12], с твоей судьбою

Я судьбу свою равняю:

Солнце властвует тобою,

От него и я сгораю.

Опиши мои мученья!

Вот из слез моих чернила,

Пусть пером тебе послужит

Стан иссохший Автандила.

О Луна, твой лик прекрасный

То в ущербе, то в расцвете.

Так и я, по воле Солнца,

То сильнее всех на свете,

То слабее самых слабых.

Не покинь меня, молю я,

Расскажи моей царице,

Как скитаюсь я, тоскуя.

Вот свидетельствуют звезды,

Наклоняясь надо мною,

Солнце, Отарид, Муштари

И Зуал полны тоскою,

Аспироз, Марих с Луною

На мои взирает муки, —

Не покинь меня, царица,

В день печали и разлуки».

И опять сказал он сердцу:

«Сердце, полно убиваться!

Дьявол нас подстерегает.

Чтоб над нами надругаться.

Над челом моей царицы

Реют вороновы крылья.

Чтобы радость к нам вернулась,

Собери свои усилья.

Если я в живых останусь,

Если мужественным буду, —

Может быть, увижу солнце

И о муках позабуду».

Сладко пел прекрасный витязь,

Слез поток струился, дробен.

Соловей пред Автандилом

Был сове лесной подобен.

Слыша пенье Автандила,

Звери плакали лесные,

Из реки на берег камни

Выходили, как живые,

И внимали, и дивились,

И напев его печальный

Заставлял их горько плакать

Над душой многострадальной.

[Nika]

ГАЛАКТИОН ТАБИДЗЕ
(1892 - 1959)


--------------------------------------------------------------------------------

                                                       Перевод П.Антокольский


                ЛУНА МТАЦМИНДЫ

Я не видал нигде такой луны безмолвной,
Такой блаженной мглы, благоуханья полной,
Такой голубизны между ветвей древесных,
Таких ночных небес не помню бессловесных.
Как ирис, легкая луна в монистах света,
Сияньем призрачным так бережно одета.
Метехи и Кура сверкают белизною
Под нежной, призрачной, невиданной луною.
Здесь Церетели наш почиет в смутных грезах.
Над ним, над кладбищем, что утопает в розах,
Мерцанье звездное так чисто и так нежно.
Бараташвили здесь любил бродить, мятежный.
Пускай и я умру, как лебедь, в час печальный,
О, лишь бы выразить восторг мой изначальный,
Когда в полночный час цветы глаза раскрыли,
Когда всех снов моих широко плещут крылья,
И паруса мои раздуты вдохновеньем
В соседстве с кладбищем, с немым его забвеньем.
Я знаю: для души, исполненной мечтами,
Путь смерти — тот же путь, усеянный цветами.
Я знаю, что поэт создаст и сказку смело,
Когда такая ночь им властно завладела.
Что рядом с кладбищем я полон юной жажды,
Что я простой поэт и что умру однажды,
Что перейдет в века написанное мною
Под этой голубой безмолвною луною!

1915


--------------------------------------------------------------------------------

                                          Перевод А.Цыбулевский

                   ЛУНА МТАЦМИНДЫ

Еще такой безропотной луны
Не знала ночь. И, навевая сны,
Тишайшей лирою из длинных трав,
Еще луною быть не перестав,
Сквозь синеву бесплотную ветвей
Она – как ирис в бисере лучей.
И зыбкости незыблемой покрой –
Сновиденный Метехи над Курой...
Не вечности ли это свет двоякий?
Тут в двух шагах покоится Акакий,
И на печаль кладбищенской плиты
Ложатся тени, звезды и цветы.
Бараташвили тут бродил... И зависть –
Лишь новой песни лебединой завязь.
Пусть я умру – но только бы запелось!
Ценою жизни спеть – вот это смелость!
Под шелест крыл и синих парусов
Моей мечты – я умереть готов.
Преображенья сладостная жуть –
Единственный необратимый путь.
Ночь тишиной заполнена до краю.
Царь и поэт, я с песней умираю,
О тени вечные! А лиру вам
Я отдаю... В предание векам
Она войдет, светясь средь длинных трав,
Еще луною быть не перестав...

1915


--------------------------------------------------------------------------------