Сообщений в теме: 310

[wsir1963]

" Наступал светлый праздник, Велик день . В исходе двенадцатого часа государь(в д.с. Алексей Михайлович) шел в Успенский собор, за ним бояре, окольничие, думные люди, стольники, стряпчие, дворяне и дьяки, собор наполнялся людьми в золотах. На заутрене после хвалительных стихир царь прикладывался к иконам, потом христосовался с патриархом и архиереями в губы, и давали друг другу яйца, остальных духовных государь жаловал к руке и давал яйца,после духовенства жаловал к руке всех светских людей, вошедших за ним в церковь. По окончании заутрени царь идет в Вознесенский монастырь - поклониться гробу матери, в Архангельский собор - поклониться гробу отца, в Благовещенский собор - похристосоваться с духовником, с которым целовался в губы.Обедню слушал также в Успенском соборе.В первый же день праздника являются к царю и царице вместе патриарх со всеми властями и вся светская знать: царица жаловала их всех к руке; приходили к государю с дарами именитый человек Строганов, гости московские и из городов. На другой день опять приходил патриарх с властями, на этот раз приносил образа и золотые в подарок. На третий день царь жаловал к руке и оделял яйцами дворовых людей, дьяков мастерской царицыной палаты, истопников и истопничих царицыных, уставщиков,певчих,учителей царевичевых и комнатных сторожей; на четвертый день жаловал к руке полуголов, сотников, также дохтуров, лекарей и мастеровых палат золотой, серебряной и оружейной".

Сергей Михайлович Соловьев Россия перед эпохою преобразования.

[wsir1963]

  Василий Перов

Сельский крестный ход на Пасхе



Илларион Михайлович Прянишников

Пасхальный ход



Николай Пимоненко

Пасха



Илья Репин

Крестный ход в Курской губернии




Борис Кустодиев

Пасхальная открытка

[SergOs]

SergOs (19.4.2009, 15:04) писал:

Пошел на диван осиливать.
Помнится "Гойю" запоем прочитал, вот уж Фейхтвангер!
А тут про Да-Винчи, да с признанием своих ошибок в результате...

Шабаш ведьм - такая тоска!
Так себя жалко, прямо как "Анжелику" читаю (Киркорова по-местному).

[wsir1963]

SergOs (21.4.2009, 6:46) писал:

Шабаш ведьм - такая тоска!
Так себя жалко, прямо как "Анжелику" читаю (Киркорова по-местному).

Чтоб сущего постичь глубины, не надо быть великим мудрецом. ...

Так и не мучайся! И,вообще, ты о чем? Кто такая "Анжелика",то бишь Киркоров?....

[SergOs]

Автореквием
              Памяти У.Б. Йейтса
  
Дай, Господи, ещё мне десять лет!
Воздвигну Храм. И возведу алтарь.
Так некогда просил другой поэт:
«Мне, Господи, ещё лет десять дай!».
Сквозь лай клевет, оправданных вполне,
дай, Господи, ещё лет десять мне.
За эти годы будешь Ты воспет.
Ты органист, а я — Твоя педаль.
Мне, Господи, ещё лет десять дай.
Ну что Тебе каких-то десять лет?
Я понял: жизнь прошла как бы вчерне,
несладко жил — но всё же не в Чечне.
Червонец дай. Не жмись, как вертухай!
Земля — для серафимов туалет.
И женщина — жемчужина в дерьме.
Будь я — Господь, а Ты, Господь, — поэт,
я б дал тебе сколько угодно лет.

G
Во мне живёт непостижимый свет.
Кишки проверил — батареек нет.
Зверёк безумья въелся в мой скелет.
Поэт внутри безумен, не извне...
Во сне
я вижу храмовый проект
в Захарово. Оторопел
автопортретный парапет...
Спасибо Алексу Сосне
за помощь. Дай осуществить проект,
чтоб искупить вину греховных лет!..
Я выбегаю на проспект.
На свет
летят ночные бабочки: «Привет!».
Мне мент орёт: «Переключайте свет!».
Народ духовный делает минет.
Скинхед
пугает сходством с ламою-далай.
Мне, Господи, ещё лет десять дай
транслировать Тебя сквозь наш раздрай!

Поэту Кисти ты ответил «нет».
Другой был, как Любимов, юн и сед,
дружил с Блаватской, гений, разгильдяй.
Поэт внутри безумен, не вовне —
в занудно-шизанутой стороне,
где даже хлеб мы называем «бред».
Дух падших листьев —
как «Martini» Dry.
G
Уехать бы с тобою на Валдай!
Там, где Башмет играет на сосне.
У красных листьев запах каберне.

Люблю Арбат, набитый, как трамвай,
Проспекта посиневшее яйцо.
Люблю, когда Ты дышишь горячо.
Мне, Господи, ещё лет десять дай!
Какой ты будешь через десять лет,
Россия, с отключённым светом край?
Кто победит — Господь или кастет?
Мне, Господи, ещё лет десять дай!
Вдруг пригодится мой никчёмный свет,
взвив к небу купол, где сейчас сарай...
Безумье мысли может нас спасти.
Меня от клятвы не освободи —
хотя бы десять лет дай, Господи.

А.Вознесенский
К данной теме про Бога

[SergOs]

wsir1963 (22.4.2009, 9:48) писал:

Чтоб сущего постичь глубины, не надо быть великим мудрецом. ...

Так и не мучайся! И,вообще, ты о чем? Кто такая "Анжелика",то бишь Киркоров?....

В мученье - жизнь!

Первый том одолел, шестая глава замечательная. Дневник Леонардо был уже опубликован? Удивительно.
Впечатление, что писали двое: Зинаида про ведьм, Дмитрий - про искусство.
А уж кто про ужасы войны, наверное тоже она.

А вообще, по прошествии 5 веков так мало в людях изменилось!

Еще сравниваю с письмами Ван Гога брату, вот где натуральные ощущения художника...

[wsir1963]

SergOs (21.4.2009, 6:46) писал:

Шабаш ведьм - такая тоска!

В то время перед громадным очагом, в  нижней горнице  находившейся  под
лабораторией, сидела хозяйка, мона Седония, и Кассандра.
     Над  вязанкой  пылающего  хвороста  висел  чугунный  котел,  в  котором
варилась  похлебка  с  чесноком и  репою  на  ужин.  Однообразным  движением
сморщенных пальцев старуха  вытягивала из кудели и сучила  нить, то подымая,
то опуская быстро вращавшееся веретено. Кассандра глядела на пряху и думала:
опять  все то  же,  опять сегодня, как вчера, завтра,  как сегодня;  сверчок
поет,  скребется  мышь, жужжит веретено, трещат сухие стебли горицы,  пахнет
чесноком и репою; опять старуха теми же словами попрекает, точно пилит тупою
пилою:  она, мона Сидония, бедная  женщина, хотя люди болтают, что кубышка с
деньгами зарыта у нее в винограднике. Но это ввдор. Мессер Галеотто разоряет
ее. Оба, дядя и племянница, сидят у нее на шее, прости Господи! Она держит и
кормит их только  по  доброте  сердца. Но Кассандра уже  не маленькая:  надо
подумать  о  будущем. Дядя умрет и оставит ее нищею.  Отчего бы ей  не выйти
замуж  за  богатого  лошадиного  барышника из  Абиатеграссо,  который  давно
сватается?   Правда,  он  уже  не   молод,   зато  человек   рассудительный,
богобоязненный; у  него  лабаз,  мельница,  оливковый сад  с новым  точилом.
Господь посылает ей счастье. За чем же дело стало? Какого ей рожна?
     Мона Кассандра слушала,  и тяжелая  скука подкатывалась  комом к горлу,
душила,  сжимала виски, так что хотелось плакать,  кричать от скуки, как  от
боли.
     Старуха вынула из котелка дымящуюся  репу, проколола  острой деревянной
палочкой, очистила  ножом, облила  густым,  алым виноградным морсом и начала
есть, чавкая беззубым ртом.
     Молодая  девушка  привычным  движением,  с  видом  покорного  отчаяния,
потянулась и заломила над головой тонкие, бледные пальцы.
     Когда, после ужина, сонная пряха, как унылая парка, закивала головой, и
глаза  ее начали  слипаться, скрипучий  голос сделался  ленивым,  болтовня о
лошадином  барышнике  бессвязной,--Кассандра  вынула украдкой из-под  одежды
подарок  отца,  мессера   Луиджи,   талисман,  висевший  на  тонком  шнурке,
драгоценный камень, согретый телом  ее, подняла его перед глазами так, чтобы
пламя  очага  просвечивало,  и  стала  смотреть  на   изображение  Вакха;  в
темно-лило
     вом сиянии аметиста  выступал перед нею, как  видение, обнаженный юноша
Вакх с  тирсом в одной  руке, с виноградной  кистью  в другой; скачущий барс
хотел  лизнуть  эту  кисть  языком. И любовью к  прекрасному богу полно было
сердце Кассандры.
     Она тяжело вздохнула, спрятала талисман и молвила робко:
     --  Мона  Сидония,  сегодня  ночью  в  Барко  ди Феррара и  в Беневенте
собираются...  Тетушка!  Добрая, милая! Мы и  плясать  не  будем  --  только
взглянем  и сейчас назад. Я сделаю  все,  что  хотите, подарок  у  барышника
выманю -- только полетим, полетим сегодня, сейчас!..
     В  глазах  ее сверкнуло безумное желание. Старуха посмотрела на  нее, и
вдруг   синеватые,  морщинистые  губы   ее   широко  осклабились,   открывая
единственный,  желтый  зуб,  похожий  на  клык;  лицо сделалось  страшным  и
веселым.
     --  Хочется?--молвила  она,--очень,  а?  Во  вкус  вошла? Вишь, бедовая
девка!  Каждую  бы ночь  летала, не  удержишь!  Помни же, Кассандра: грех на
твоей душе. У меня сегодня и в мыслях не было. Я только для тебя...
     Не торопясь, обошла она горницу, закрыла наглухо  ставни, заткнула щели
тряпицами,  заперла  двери  на ключ,  залила водою  золу в  очаге, засветила
огарок  черного волшебного  сала  и вынула  из  железного  рундучка глиняный
горшок с  остро пахучей мазью. Притворялась медлительной и благоразумной. Но
руки  у нее дрожали, как у пьяной, маленькие глазки то становились мутными и
шалыми,  то вспыхивали,  как уголья,  от вожделения. Кассандра  вытащила  на
середину  горницы два больших  корыта, употребляемых для  закваски  хлебного
теста.
     Окончив приготовления, мона Сидония  разделась донага, поставила горшок
между корытами, села в одно из них верхом на помело и стала натирать себя по
всему телу жирною, зеленоватою мазью из горшка. Пронзительный запах наполнил
горницу. Это  снадобье для полета ведьм Приготовлялось из ядовитого  латука,
болотного  сельдерея, болиголова,  паслена,  корней  мандрагоры, снотворного
мака, белены, змеиной крови и жира некрещеных, колдуньями замученных детей.
     Кассандра отвернулась, чтобы не видеть уродства голого тела старухи.  В
последнее  мгновение, когда  уже  было близко  и  неминуемо то,  чего ей так
хотелось,-- в глубине ее сердца поднялось омерзение.
     -- Ну, ну, чего  копаешься?--проворчала старая ведьма сидя  в корыте на
корточках.--Сама  же торопила,  а  теперь  кочевряжишься. Я  одна не полечу.
Раздевайся! -- Сейчас. Потушите огонь, мона Сидония. Я не могу при свете...
     -- Вишь, скромница! А на Горе-то, небось, не стыдишься?..
     Она  задула  огарок,  сотворив  в  угоду  дьяволу   принятое   ведьмами
кощунственное  крестное знамение  левою  рукою. Молодая  девушка  разделась,
только нижней сорочки не  сняла;  потом  стала на колени в  корыто и  начала
поспешно натираться мазью.
     В  темноте  слышалось  бормотание  старухи -- бессмысленные, отрывочные
слова заклинаний:
     -- Emen Hetan, Emen Hetan, Палуд,  Баальберит,Астарот, помогите! Agora,
agora, Patrica-помогите!
     Жадно вдыхала  Кассандра  крепкий запах  волшебного зелья. Кожа на теле
горела,  голова кружилась.  Сладостный холод пробегал  по спине.  Красные  и
зеленые круги, сливаясь, поплыли перед глазами, и, как будто издалека, вдруг
донесся пронзительный, торжествующий крик моны Сидонии: -- Гарр! Гарр! Снизу
вверх, не задевая!
     Из трубы очага вылетела Кассандра, сидя верхом на черном козле с мягкою
шерстью, приятною для голых ног. Восторг наполнял ее душу, и, задыхаясь, она
кричала, визжала, как ласточка, утопающая в небе:
     -- Гарр! Гарр! Снизу вверх, не задевая! Летим! Летим!
     Нагая, простоволосая, безобразная  тетка Сидония мчалась рядом,  верхом
на помеле.
     Летели так быстро, что рассекаемый воздух свистел в ушах, как ураган.
     -- К  северу!  К северу! -- кричала старуха, направляя свое помело, как
послушного коня. Кассандра упивалась полетом.
     "А механик-то наш, бедный  Леонардо да  Винчи  со  своими  летательными
машинами!"-вспомнила  она  вдруги ей сделалось еще веселее. То подымалась  в
высоту: черные тучи громоздились под нею, и в  них трепетали голубые молнии.
Вверху было ясное небо с полным месяцем, громадным, ослепительным,
     круглым,  как мельничный  жернов, и таким близким, что  казалось, можно
было рукою прикоснуться к нему.
     То  она  вниз направляла козла, ухватив его за  крутые рога,  и  летела
стремглав,  как камень, сорвавшийся в бездну. --  Куда?  Куда? Шею сломаешь!
Взбесилась ты, чертова девка?--вопила тетка Сидония, едва поспевая за ней. И
оии  уже  мчались так  близко к земле,  что  сонные травы в  болоте шуршали,
блуждающие огни  освещали  им путь, голубые  гнилушки мерцали,  филин, выпь,
козодой жалобно перекликались в дремучем лесу.
     Перелетели через вершины Альп, сверкавшие на  луне прозрачными  глыбами
льда, и опустились к  поверхности  моря.  Кассандра,  зачерпнув  воды рукою,
подбрасывала ее вверх и любовалась сапфирными брызгами.
     С каждым мигом полет становился быстрее. Попадались все чаще попутчики:
седой, косматый колдун в ушате, веселый  каноник, толстобрюхий, румянорожий,
как Силен, на кочерге, белокурая девочка  лет  десяти,  с невинным  лицом, с
голубыми  глазами,  на  венике,  молодая, голая,  рыжая  ведьма-людоедка  на
хрюкающем  борове, и множество  других. -- откуда, сестрицы?--крикнула тетка
Сидоиня.  --  Из Эллады,  с  острова Кандии!  Другие голоса  отвечали: -- Из
Валенции.  С Брокена. Из Салагуцци под Мирандолой.  Из Беневента, из Норчии.
-- Куда? --  В Битерн! В  Битерн! Там  празднует свадьбу Великий Козел -- еl
Boch de Biterne. Летите, летите! Собирайтесь на вечерю!
     Теперь уже целою стаей, как вороны, неслись они над печальной равниной.
     В  тумане луна  казалась  багровой.  Вдали  затеплился  крест одинокого
сельского храма. Рыжая, та, что скакала верхом на свинье, с визгом подлетела
к церкви, сорвала большой колокол, швырнула его со всего размаха в болото и,
когда  он шлепнулся  в  лужу с  жалобным звоном, захохотала, точно  залаяла.
Белокурая девочка на венике захлопала в ладоши с шаловливою резвостью.
     Луна спряталась за тучи. При свете крученых из воска,  зеленых факелов,
с пламенем ярким  и синим, как  молния, на белоснежном,  меловом плоскогории
ползали,  бегали, переплетались и  расходились огромные, черные,  как уголь,
тени пляшущих  ведьм.  -- Гарр!  Гарр! Шабаш, шаба'ш! Справа налево,  справа
налево!
     Вокруг Ночного Козла,  Hyrcus Nocturnus, восседавшего  на скале, тысячи
за тысячами  проносились  как  черные гнилые  листья  осени-без  конца,  без
начала.
     --  Гарр! Гарр!  Славьте Ночного Козла! El Boch de Biterne!  El Boch de
Biterne! Кончились все наши бедствия! Радуйтесь!
     Тонко  и  сипло  пищали волынки из  bычAчьих мертвых костей; и барабан,
натянутый кожею висельников, ударяемый волчьим хвостом, мерно и глухо гудел,
рокотал: "туп,  туп,  туп".  В  исполинских котлах  закипала  ужасная снедь,
несказанно-лакомая, хотя и не соленая, ибо здешний Хозяин ненавидел соль.
     В укромных  местечках  заводились  любовные шашни  -- дочерей с отцами,
братьев  с  сестрами,  черного кота-оборотня,  жеманного,  зеленоглазого,  с
маленькой,  тонкой  и бледной,  как  лилия,  покорною  девочкой,--безликого,
серого,  как паук,  шершавого инкуба с бесстыдно оскалившей зубы  монахиней.
Всюду копошились мерзостные пары.
     Белотелая,  жирная  ведьма   великанша  с  глупым  и  добрым  лицом,  с
материнской  улыбкой кормила двух новорожденных бесенят: прожорливые сосунки
жадно припали к ее отвислым грудям и, громко чмокая, глотали молоко.
     Трехлетние дети, еще не принимающие участия  в шабаше, скромно пасли на
окраине поля  стадо бугорчатых жаб с колокольчиками, одетых в пышные попонки
из кардинальского пурпура, откормленных святым Причастием.
     -- Пойдем плясать,--нетерпеливо тащила Кассандру тетка Сидония.
     -- Лошадиный барышник увидит! -- молвила девушка, смеясь.
     --  Пес его  заешь,  лошадиного  барышника!--отвечала  старуха.  И  обе
пустились в пляску, которая закружила, понесла  их, как буря, с гулом, воем,
визгом, ревом и хохотом. -- Гарр! Гарр! Справа налево! Справа налево!
     Чьи-то  длинные,  мокрые,  словно   моржовые,  усы   сзади  кололи  шею
Кассаядре; чей-то тонкий, твердый  хвост  щекотал ее спереди; кто-то ущипнул
больно  и бесстыдно;  ктото укусил, прошептал ей на ухо чудовищную ласку. Но
она не противилась: чем хуже -- тем лучше, чем страшнее тем упоительнее.
     Вдруг все мгновенно остановились, как вкопанные, окаменели и замерли.
     От   черного  престола,  где  восседал  Неведомый,  окруженный  ужасом,
послышался глухой голос, подобный гулу землетрясения:
     -- Примите дары мои,-- кроткие силу  мою, смиренные гордость мою, нищие
духом знание мое, скорбные сердцем радость мою,-- примите!
     Благолепный  седобородый  старик,  один  из верховных членов  Святейшей
Инквизиции   патриарх   колдунов,  служивший  черную   мессу,   торжествеяно
провозгласил:
     -- Sanctificetur nomen tuum per universum mundum, et libera nos ab omni
malo'.--Поклонитесь, поклонитесь,  верные! Да святится имя твое во всем мире
и избавь нас  от всякого зла (лат.). Все  пали ниц,  и, подражая  церковному
пению, грянул кощунственный хор:
     -- Credo in Deum, patrem Luciferum  qui creavit coelum et terram. Et in
filium ejus Belzebul Верую в Бога- отца Люцифера, сотворившего небо и землю.
И в сына его Вельзевула (лат.).
     Когда последние звуки умолкли и опять наступила тишина, раздался тот же
голос, подобный гулу землетрясения:
     --  Приведите  невесту  мою  неневестную,   голубицу  мою   непорочную!
Первосвященник вопросил:
     --  Как  имя  невесты  твоей, голубицы  твоей  непорочной?  --  Мадонна
Кассандра! Мадонна Кассандра! -- прогудело в ответ.
     Услышав имя свое,  ведьма почувствовала, как в жилах ее леденеет кровь,
волосы встают дыбом на голове.
     -- Мадонна Кассандра! Мадонна Кассандра! -- пронеслось над толпой.--Где
она? Где  владычица  наша? Ave,  archisponsa Cassandra!  Радуйся,  владычица
Кассандра! (лат.)
     Она закрыла лицо  руками, хотела бежать -- но костяные  пальцы,  когти,
щупальцы,, хоботы, шершавые  паучьи лапы протянулись,  схватили ее,  сорвали
рубашку и голую, дрожащую повлекли к престолу.
     Козлиным  смрадом  и  холодом смерти  пахнуло ей в  лицо.  Она потупила
глаза, чтобы не видеть. Тогда сидевший на престоле молвил: -- Приди! Она еще
ниже опустила голову  и увидела у самых ног своих огненный крест, сиявший во
мраке.  Она сделала  последнее усилие,  победила  омерзение,  ступила шаг  и
подняла  глаза  свои на  того, кто  встал  перед нею.  И  чудо  совершилось.
Козлиная шкура  упала с него,  как чешуя со змеи, и древний олимпийский  бог
Дионис предстал перед моной  Кассандрой, с улыбкой вечного веселья на устах,
с поднятым  тирсом  в одной  руке,  с виноградною  кистью в другой;  пантера
прыгала, стараясь лизнуть эту кисть языком.
     И в то же мгновение дьявольский шабаш превратился в божественную  оргию
Вакха: старые ведьмы-в юных менад, чудовищные демоны-в козлоногих сатиров; и
там, где были  мертвые глыбы меловых  утесов, вознеслись колоннады из белого
мрамора, освещенного солнцем;  между  ними вдали засверкало лазурное море, и
Кассандра увидела в облаках весь лучезарный сонм богов Эллады.
     Сатиры, вакханки,  ударяя  в  тимпаны,  поражая  себя  ножами в  сосцы,
выжимая алый  сок  винограда в  золотые кратеры и смешивая его с собственной
кровью, плясали, кружились и пели:
     --  Слава,  слава  Дионису! Воскресли  великие  боги!  Слава воскресшим
богам!
     Обнаженный юноша Ва.кх  открыл  объятья Кассандре, и голос  его подобен
был грому, потрясающему небо и землю:
     -- Приди, приди, невеста моя, голубица моя непорочная!  Кассандра упала
в объятия бога.
     Послышался  утренний крик  петуха.  Запахло  туманом  и  едкою,  дымною
сыростью. Откуда-то,  из бесконечной  дали,  донесся благовест колокола.  От
этого звука на горе произошло великое смятение; вакханки опять  превратились
в чудовищных  ведьм, козлоногие  фавны в уродливых дьяволов  и бог Дионис  в
Ночного Козла-в смрадного Hircus Nocturnus.
     --  Домой,  домой!  Бегите,  опасайтесь! -- Кочергу  мою  украли! --  с
отчаянием вопил толстобрюхий каноник Силен и метался, как угорелый.
     -- Боров, боров, ко мне! -- кликала рыжая голая, пожимаясь от  утренней
сырости, кашляя.

     Заходящий месяц выплыл из-за туч, и в его багровом  отблеске, взвиваясь
рой  за  роем, перетрусившие  ведьмы, как черные мухи, разлетались с Меловой
Горы.
     -- Гарр! Гарр! Снизу вверх, не задевая! Спасайтесь, бегите!
     Ночной Козел заблеял жалобно  и провалился сквовь  землю, распространяя
зловоние удушливой серы. Гудел церковный благовест.
     Кассандра очнулась на полу темной горницы в домике у Верчельских ворот,
     Ее  тошнило,  как с похмелья.  Голова была точно  свинцом  налита. Тело
разбито усталостью.
     Колокол  св.  Редегонды  звенел  уныло.  Сквозь  этот  звон  раздавался
упорный,  должно  быть,   уже  давний  стук  в   наружную  дверь.  Кассандра
прислушалась  и  узнала  голос  жениха  своего,   лошадиного   барышника  из
Абиатеграссо.
     --  Отоприте! Отоприте! Мона  Сидония!  Мона Кассандра! Оглохли вы, что
ли? Как собака, промок. Не возвращаться же назад по этой чертовой слякоти!
     Девушка встала  с усилием, подошла к окну, наглухо закрытому  ставяями,
вынула паклю, которою тетка Сидония тщательно заткнула щели. Свет печального
утра упал  синеватой  полоской, озаряя голую старую ведьму, спавшую  мертвым
сном на полу рядом с опрокинутой квашнею. Кассандра заглянула в щель.
     День был  ненастный.  Дождь  лил  как из  ведра. Перед дверями дома  за
мутной сеткой дождя виднелся влюбленный барышник; рядом стоял, низко понурив
голову, вислоухий  крошечный ослик, запряженный в  повозку. Из  нее выставил
морду теленок со связанными ногами, издавая мычание.
     Барышник,  не  унимаясь,  стучал в  дверь.  Кассандра  ждала,  чем  это
кончится.
     Наконец, ставня наверху, в одном из окон лаборатории стукнула. Выглянул
старый алхимик, не выспавшийся, со  взъерошенными волосами, с угрюмым и злым
лицом,  какое  бывало у него  в  те мгновения, когда,  пробуждаясь  от грез,
начинал он сознавать, что свинец не может превратиться в золото.
     -- Кто стучит?  -- молвил он, высовываясь  из  окна.-- Чего тебе нужно?
Рехнулся ты, что ли, старый хрыч? Да пошлет тебе Господь  безвремения! Разве
не видишь -- все  в доме спят.  Убирайся! -- Мессер Галеотто! Помилуйте,  за
что же  вы  ругаетесь?  Я  по  важному делу, насчет  племянницы  вашей.  Вот
теленочка молочного в подарочек...
     -- К черту!--закричал Галеотто  с яростью.--Убирайся, негодяй, со своим
теленком к черту  под хвост! И ставня захлопнулась.  Озадаченный барышник на
минуту  притих. Но тотчас, опомнившись, с  удвоенной силой  Принялся стучать
кулаками, как будто хотел выломать дверь.
     Ослик еще ниже понурил голову. Дождевые струйки медленно стекали по его
безнадежно висевшим мокрым ушам.
     -- Господи, какая скука!--прошептала мона Кассандра и закрыла глаза.
     Ей  припомнилось  веселие шабаша,  превращение Ночного Козла в Диониса,
воскресение великих богов, и она подумала:
     -- Во сне это было или наяву? Должно быть, во сне. А вот то, что теперь
-- наяву. После воскресенья -- понедельник...
     -- Отоприте! Отоприте!--вопил барышник уже осипшим, отчаянным голосом.
     Тяжелые капли из водосточной трубы однозвучно шлепались в грязную лужу.
Теленок жалобно мычал. Монастырский колокол звенел уныло.

http://lib.ru/RUSSLI...IJ/leonardo.txt

[wsir1963]

Всё, что произошло на следующий день, хочу я описать с особым тщанием, ибо придётся мне рассказывать о вещах спорных, многими в наши дни подвергаемых сомнению и для меня самого не вполне уяснённых. До сих пор, отойдя уже на далёкое расстояние от того дня, не умею я сказать с полной уверенностью, было ли всё пережитое мною -- страшной правдой или не менее страшным кошмаром, созданием воображения, и согрешил ли я перед Христом делом и словом или только помышлением. Хотя сам я и склоняюсь ко второму мнению, но не в такой мере, чтобы не искать прибежища у милосердия Божия, которое, будучи неисчерпаемым, одно может оправдать меня в случае, если не призрачны были совершённые мною кощунства. Поэтому воздержусь я от всякого решения и буду пересказывать всё, что сохранила мне память, -- так, как если б то была явная действительность.
   С самого утра Рената стала готовить меня к принятому мною на себя делу и постепенно, словно случайно упоминая то об одном, то о другом, знакомить меня с чёрной сущностью всего, что я должен был исполнить и о чём я знал лишь весьма неопределённо. Не без смущения узнал я в подробностях, какие богохульные слова должен буду я произнести, какие богопротивные проступки совершить и что за видения вообще ожидают меня на том празднестве. Но в то же время соблазн любопытства, которое Фома Аквинат называет пятым из смертных грехов, разгорался во мне настолько яростнее, что я сам выспрашивал у Ренаты мелкие подробности о том, что могло ожидать меня на собрании, и сердце моё билось столь же упоительно, как у мальчика, впервые идущего в объятия сладострастия. Прибавлю ещё, что в такой мере был я тогда ослеплён страстью к Ренате, что, когда, поражённый её осведомлённостью в делах ведовства, спросил внезапно, по своему ли опыту она знает всё это, и она ответила мне, что нет, но из признаний одной несчастной, я почти не усомнился в этом отрицании и согласен был верить в её чистоту.
   К вечеру всё было у нас готово, и я более порывался ускорить время, нежели медлил. Но Рената, напротив, была грустна, как Ниобея, порою глаза её наполнялись слёзами, и чаще обычного прибавляла она к моему имени слово "милый". Когда же настал час темноты и мне можно было приступить к моему запретному делу, проводила меня Рената до двери в нашу третью уединённую комнату, на пороге её стояла долго, не решаясь расстаться со мной, и наконец сказала:
   -- Рупрехт, если есть в тебе хотя капля колебания, оставь это предприятие: я отказываюсь от своих просьб и возвращаю тебе твои клятвы.
   Но меня уже не могли бы остановить ni Rey ni Roche, как говорят испанцы, и я ответил:
   -- Исполню всё, что обещал тебе, и буду счастлив, если погибну за тебя. Верь, что буду смел и не изменю ни себе, ни тебе. Люблю тебя, моя Рената!
   Здесь в первый раз мы сблизили губы и поцеловались, как любовники, а Рената мне сказала:
   -- Прощай, я пойду молиться за тебя.
   Я выразил сомнение, не может ли молитва повредить в таком предприятии, но Рената, печально покачав головой, сказала:
   -- Не бойся, так как ты будешь далеко отсюда. Только сам остерегайся произносить святые имена...
   Оборвав речь, она отстранилась порывисто; я следил взором за ней, уходящей, но, когда она скрылась в свою дверь, почувствовал в себе ту ясность ума и решимость воли, какие всегда испытывал в час опасности, особенно перед решительным боем. Вспоминая наставления Ренаты, я затворил и запер на задвижку дверь комнаты и тщательно закрыл полотном все щели около неё, окно же было раньше завешено наглухо. Потом, при свете сальной лампочки, раскрыл я ящичек с мазью, данной мне Ренатою, и попытался определить её состав, но зеленоватая, жирная масса не выдавала своей тайны: только исходил от неё острый запах каких-то трав. Раздевшись донага, я опустился на пол, на свой разостланный плащ, и стал сильно втирать себе эту мазь в грудь, в виски, под мышками и между ног, повторив несколько раз слова: "emen -- hetan, emen -- hetan", что значит: "здесь и там".
   Мазь слегка жгла тело, и от её запаха быстро начала кружиться голова, так что скоро я уже плохо сознавал, что делаю, руки мои повисли бессильно, а веки опустились на глаза. Потом сердце начало биться с такою силою, словно оно на верёвке отскакивало от моей груди на целый локоть, и это причиняло боль. Ещё сознавал я, что лежу на полу нашей комнаты, но когда пытался подняться, уже не мог и подумал: вот и все россказни о шабаше оказались вздором и эта чудодейственная мазь есть только усыпительное зелье, -- но в тот же миг всё для меня померкло, и я вдруг увидел себя или вообразил себя высоко над землёю, в воздухе, совершенно обнажённым, сидящим верхом, как на лошади, на чёрном мохнатом козле.
   Сначала всё у меня в голове туманилось, но потом я сделал усилие и вполне овладел своим сознанием, ибо только оно одно могло быть мне проводником и защитником в чудесном путешествии, которое я совершал. Освидетельствовав животное, которое несло меня через воздушные сферы, я увидел, что то был совершенно обыкновенный козёл, явно из костей и мяса, с шерстью, довольно длинной и местами свалявшейся, и только когда, оборотив ко мне свою морду, он посмотрел на меня, заметил я в его глазах нечто дьявольское. Тогда не подумал я о том, каким образом вышел из своей комнаты, в которой хотя была маленькая печурка, но с трубою очень узкой; однако позднее узнал я, что одно это обстоятельство не может служить доказательством призрачности моего путешествия, ибо Дьявол есть artifex mirabilis и может с неуловимой для глаза быстротой раздвигать и снова сдвигать кирпичи. Равным образом не задумался я во время самого полёта над вопросом, какая сила могла поддерживать существо, столь тяжёлое, как козёл, вместе с тяжестью моего тела, над землёю, но теперь думаю, что можно в этом видеть ту же инфернальную силу, которая позволяла подыматься на воздух Симону-волхву, о чём свидетельствует Святое Писание.
   Во всяком случае, мой адский конь держался в струях атмосферы очень прочно и летел вперёд с такой стремительностью, что я, дабы не упасть, принужден был обеими руками вцепиться в его густую шерсть, а от ужасной скорости движения ветер свистел мне мимо ушей и было больно груди и глазам. Освоившись с чувствами летающего человека, стал я смотреть по сторонам и вниз, заметил, что держались мы много ниже облаков, на высоте небольших гор, и различил некоторые местности и селения, сменявшиеся подо мною, словно на географической карте. Разумеется, я совершенно не мог участвовать в выборе дороги и покорно нёсся туда, куда спешил мой козёл, но по тому, что не встречалось на нашем пути городов, заключал я, что летели мы не по течению Рейна, но, скорее всего, на юго-восток, по направлению к Баварии.
   Полагаю, что воздушное путешествие длилось не меньше получаса, а то и дольше, потому что успел я вполне привыкнуть к своему положению. Наконец означилась перед нами из мрака уединённая долина между голыми вершинами, освещённая странным синеватым светом, и, по мере того как мы приближались, слышнее становились голоса и виднее фигуры различных существ, сновавших там, по берегу серебрившегося озера. Мой козёл опустился низко, почти к земле, и, домчав меня до самой толпы, неожиданно сронил на землю, не с высокого расстояния, но всё же так, что я почувствовал боль ушиба, а сам исчез. Но едва успел я подняться на ноги, как меня окружило несколько исступленных женщин, также обнажённых, как я, которые подхватили меня под руки, с криками: "Новый! Новый!"
   Меня повлекли через все собрание, причём глаза мои, ослеплённые неожиданным светом, сперва ничего не различали, кроме каких-то кривляющихся морд, пока не оказался я в стороне, у опушки леса, где, под ветвями старого бука, чернела какая-то группа, как мне показалось, людей. Там женщины, ведшие меня, остановились, и я увидел, что то был Некто, сидящий на высоком деревянном троне и окружённый своими приближёнными, но во мне не было никакого страха, и я успел быстро и отчётливо рассмотреть его образ. Сидящий был огромен ростом и до пояса как человек, а ниже как козёл, с шерстью; ноги завершались копытами, но руки были человеческие, так же, как лицо, смугло-красное, словно у апача, с большими круглыми глазами и недлинной бородкой. Казалось, ему на вид не больше сорока лет, и было в выражении его что-то грустное и возбуждающее сострадание, но чувство это исчезало тотчас, как только взор переходил выше его поднятого лба, над которым из чёрных курчавых волос определённо подымалось три рога: два меньших сзади и один большой спереди, -- а вокруг рогов была надета корона, по-видимому серебряная, изливавшая тихое сияние, подобное свету луны.
   Голые ведьмы поставили меня перед троном и воскликнули:
   -- Мастер Леонард! Это -- новый!
   Тогда послышался голос, хриплый, лишённый оттенков, словно бы говорившему непривычно было произносить слова, но сильный и властный, который сказал мне:
   -- Добро пожаловать, сын мой. Но приходишь ли ты по доброй воле к нам?
   Я ответил, что по доброй воле, как и подобало отвечать мне.
   Тогда тот же голос стал задавать мне вопросы, о которых был я предупреждён, но которые не хочу повторять здесь, и шаг за шагом совершил я весь кощунственный обряд чёрного новициата. Именно: сначала произнёс я отречение от Господа Бога, Его Святой Матери и Девы Марии, от всех святых Рая и от всей веры в Христа, Спасителя мира, а после того дал мастеру Леонарду два установленных целования. Для первого протянул он мне благосклонно свою руку, и, прикасаясь к ней губами, успел я подметить одну особенность: пальцы на ней, не исключая большого, были все ровной длины, кривые и когтистые, как у стервятника. Для второго он, встав, повернулся ко мне спиной, причём надо мной поднялся его хвост, длинный, как у осла, а я, ведя свою роль до конца, нагнулся и облобызал зад козла, чёрный и издающий противный запах, но в то же время странно напоминающий человеческое лицо.
   Когда же я исполнил этот ритуал, мастер Леонард, всё тем же своим неизменным голосом, воскликнул:
   -- Радуйся, сын мой возлюбленный, приими знак мой на теле своём и носи его во веки веков, аминь!
   И, наклонив ко мне свою голову, острием большого рога коснулся он моей груди, повыше левого соска, так что я испытал боль укола, и из-под моей кожи выступила капля крови.
   Тотчас приведшие меня ведьмы захлопали в ладоши и закричали от радости, а мастер Леонард, воссев на троне снова, произнёс наконец те роковые слова, ради которых предстал я пред ним:
   -- Ныне проси у меня всё, что хочешь, и первое твоё желание будет нами исполнено.
   С полным самообладанием я сказал:
   -- Хочу узнать и прошу, чтобы ты сказал мне это, где ныне находится известный тебе граф Генрих фон Оттергейм и как мне найти его.
   Говоря так, я посмотрел в лицо Сидящему и видел, что оно омрачилось и стало страшным, и уже не он, а кто-то другой, стоявший близ трона, низкого роста и безобразный, ответил мне:
   -- Думаешь ли ты, что мы не знаем твоего лицемерия? Поберегись играть вещами, которые сильнее тебя самого. А теперь иди, и, может быть, после получишь ты ответ на свой дерзкий вопрос.
   Нисколько не устрашённый грозным тоном, ибо простота и человекоподобность всего происходившего не внушали мне вообще никакого страха, хотел было я возразить, но мои руководительницы зашептали мне на ухо: "Больше нельзя! после! после!" -- и почти силой повлекли меня прочь от трона.
   Скоро очутился я среди пёстрой толпы, ликовавшей, словно на празднике в Иванов день или на карнавальных веселиях в Венеции. Поле, где происходил шабаш, было довольно обширно и, вероятно, часто служило для той же цели, ибо всё было истоптано, так что трава не росла на нём. Кое-где, местами, из земли подымались огни, горевшие безо всякого костра и освещавшие всю местность зеленоватым светом, похожим на свет от фейерверка. Среди этих пламеней сновало, прыгало, металось и кривлялось сотни три или четыре существ, мужчин и женщин, или совсем обнажённых, или едва прикрытых рубашками, некоторые с восковыми свечами в руках, а также отвратительных животных, имевших сходство с людьми, громадных жаб в зелёных кафтанах, волков и борзых собак, ходивших на задних ногах, обезьян и голенастых птиц; под ногами же вились там и сям мерзкие змеи, ящерицы, саламандры и тритоны. В отдалении, на самом берегу озера, заметил я маленьких детей, которые, не принимая участия в общем празднике, пасли длинными белыми жердями стадо жаб меньшего роста.
   Одна из голых ведьм, ведших меня, приняла во мне особое участие и не захотела покинуть, когда другие, втащив меня в толпу, разбежались в стороны. Лицо её привлекало весёлостью и задорностью, а молодое тело, хотя и с повисшими грудями, казалось ещё свежим и чувствительным. Она крепко держала меня за руку и льнула ко мне, сообщила, что на ночных собраниях зовут её Сарраской, и уговаривала: "Пойдём плясать", -- я же не видел причины отказать ей.
   Тем временем в толпе раздались крики: "Хоровод! Хоровод!" -- и все быстро, исполняя привычное дело, стали собираться в три больших круга, заключённых один в другой. Средний из них стоял так, как обычно при деревенских хороводах, но меньший и больший, напротив, обернувшись лицами вовне, а спинами внутрь. Затем послышались звуки музыки, -- флейты, скрипки и барабана, -- и началась дьявольская пляска, становившаяся с каждой минутой всё более быстрой, сначала напоминавшая испанский танец de espadas или сарабанду, а потом не похожая ни на что. Так как с моей подругой попал я в самый внешний круг хоровода, то мог видеть только мельком, что делалось в других кругах: кажется, меньший всё время исступленно вращался слева направо, во втором участвующие яростно подпрыгивали, а в нашем главная фигура танца состояла в том, что, становясь вполоборота и не размыкая рук, соседи ударяли задом друг друга.
   Я совершенно выбился из сил, когда наконец музыка стихла и пляска кончилась, но едва танцевавшие разорвали хороводы, как послышались звуки пения, доносившиеся с той стороны, где был трон. Сидящий, сопровождая своё пение звуками арфы, пел своим хриплым и тяжёлым голосом некий псалом, который все мы слушали в почтительном молчании. Когда же он смолк, все сразу хором запели чёрную литанию, сложенную наподобие церковной, причём на прошения её, -- в которых я не мог разобрать всех слов, -- слышались знакомые возгласы: "Miserere nobis!" и "Ora pro nobis!". Тем временем между нами сновали какие-то маленькие, но юркие существа, в красных бархатных кафтанах, унизанных маленькими бубенчиками, и очень ловко расставляли столы, накрывая их белыми скатертями, хотя и видно было, что эти прислужники действуют без помощи рук.
   Сарраска, во время пения отдышавшаяся от танца, стала опять теребить и торопить меня.
   -- Беан, беан, пойдём скорее, сядем, а то мест не будет, я страшно есть хочу.
   Решившись подчиняться всем обычаям этого места, как это я вообще делал всюду, куда судьба заносила меня, я последовал за молодой ведьмой, и мы одни из первых сели за стол, около которого были поставлены самые обыкновенные деревянные скамьи. Очень скоро литания окончилась и, с великим шумом и гиканьем, вся ватага последовала нашему примеру, заполнив все скамьи, толкаясь и ссорясь из-за мест. Слуги в бархатных кафтанах стали расставлять по столам разные кушанья, очень простые: чашки с супом из капусты или с овсянкой, масло, сыр, тарелки с хлебом из чёрного проса, крынки молока и кварты вина, которое, когда я его попробовал, оказалось кислым и низкого сорта.
   Над всеми столами стоял несмолкаемый говор, хохот, свист и гоготание, но так как наше место было в стороне, то я постарался расспросить Сарраску о разных, не совсем понятных мне подробностях этого празднования; она же, с прожорливостью набивая себе желудок предложенными угощениями, очень охотно удовлетворяла моё любопытство.
   Я спросил её, кто эти служители, подающие нам блюда, и она сказала, что это -- демоны, притом безрукие и действующие с помощью зубов и крыльев, которые они скрывают под капюшоном. Тут же она подозвала одного из этих министров, чтобы мне его показать ближе, и странно было видеть, как голая женщина вертела передо мною невысокого человечка с тупым лицом и с крыльями, как у летучей мыши, вместо рук.
   Потом я спросил, как все не боятся плясать среди столбов огня. Но Сарраска расхохоталась и сказала мне, что он не жжётся, что это только попы пугают, будто адский огонь причиняет великие страдания, а на деле он вроде мыльных пузырей, -- и хотела тотчас потащить меня, чтобы убедить в этом, но я остерёгся обращать на себя внимание всего общества.
   Ещё спросил я, не могут ли причинить вреда ползающие у наших ног змеи и тритоны, но Сарраска, опять хохоча, уверила меня, что эти животные милые и безвредные, и тут же вытащила из-под стола змею и обкрутила её вокруг своей груди; змея же ласково лизала ей шею раздвоенным языком и, играя, кусала её красный сосок.
   Наконец спросил я, случаются ли шабаши более оживлённые, нежели сегодня, и при таком вопросе глаза у Сарраски заблестели, и она мне сказала:
   -- Ещё бы! Ведь сегодня самое обыкновенное собрание, какие всегда бывают в среду и пятницу, но что было здесь под Успение или, погоди, что будет под праздник Всех Святых. Тут собирается больше тысячи человек, крестят украденных младенцев, справляют свадьбы или поминки по умершим! То-то бывает весело и плясать, и петь, и ласкаться! Волки бывают такие, что ни один мужчина не может с ними сравниться! А на угощение, порой, сами мы варим в молоке детское мясо!
   При этих словах у Сарраски как-то по-особенному сверкали во рту белые и острые зубы; когда же я, не без отвращения, переспросил: неужели человеческое мясо так вкусно и волчьи ласки так приятны, -- она только лукаво засмеялась в ответ. Тогда я спросил ещё, случалось ли ей испытывать ласки демонов и доставляют ли они наслаждение. Она, не стыдясь, заявила мне, что доставляют, и очень большое, только семя у демонов холодное, как лёд. Но потом она придвинулась ко мне совсем близко и, бесстыдно касаясь рукою частей моего тела, стала мне говорить:
   -- Но что там поминать прошлое, мой беанчик? Сегодня я тебя люблю, и ты мне желаннее всякого инкуба. Знаешь, вот огни уже гасят и скоро петух запоет, -- пойдём-ка со мной.
   Когда же я отрицательно покачал головой и постарался высвободиться из её объятий, Сарраска спросила меня, отчего я такой печальный. Я сказал ей, что мастер Леонард пообещал мне дать ответ на один вопрос, для меня очень важный, и до сих пор не ответил ничего.
   Тогда Сарраска сказала мне:
   -- Ты не грусти, беанчик! Прошлую пятницу я была у него невестой, и он ко мне очень благосклонен. Я сейчас пойду и спрошу у него: он мне не откажет.
   Сказав это, Сарраска соскользнула со скамьи и побежала, а я, оставшись один, стал осматриваться вокруг. Действительно, огни уже погасали, и только некоторые из них слабо тлели у самой земли, и на моих глазах быстро стали пустеть скамьи, ибо настал миг для участников шабаша предаться завершительной и позорнейшей части празднества. Нежная музыка флейт зазвучала над лугом, и в сгущавшемся мраке руки стали протягиваться к рукам и сплетённые тела, с тихими стонами, падать на землю, тут же, между столами, и на берегу озера, и в отдалении, под ветвями деревьев. Там видел я перед собою безобразное соединение юноши со старухой, там гнусную забаву старика с ребёнком, здесь бесстыдство девушки, отдавшейся волку, или неистовство мужчины, ласкающего волчиху, или чудовищный клубок многих тел, переплетённых в одной ласке, -- и дикие вскрики вместе с прерывистым дыханием неслись со всех сторон, возрастая и заглушая звуки инструментов. Скоро весь луг обратился в один оживший Содом, в новый праздник Кодра, или в страшный дом сумасшедших, где все были охвачены яростью сладострастия и бросались друг на друга, почти не различая, кто это: мужчина, женщина, ребёнок или демон, -- и непобедимый запах похоти подымался от этих тёмных роящихся груд, опьяняя также и меня, так что я чувствовал в себе то же мужское безумие и ту же ненасытную жажду объятия.
   В этот-то миг появилась передо мной Сарраска, ликующая и говоря мне:
   -- Готово! Готово! Он сказал мне: "Разве моя верная служительница не дала ему ответа: куда едете, туда и поезжайте!" И уж если Он подтвердил, значит -- верно!
   После этих слов, считая, что печаль моя рассеяна, ведьма молча охватила меня руками и повлекла за собою к опушке леса, прижимаясь, как ящерица, и шепча мне бессвязные слова ласки. Соблазн сладострастия проникал в меня и через ноздри, и через уши, и через глаза. Сарраска же тёплым телом как бы опаляла моё тело, так что без сопротивления давал я вести себя. Под ветвями густого орешника мы упали на землю, где был островок моха, и я в ту минуту не помнил ни своих клятв, ни своей любви, а предавался только вожделению, затемняющему разум и лишающему воли. Но вдруг, когда был я ещё обессилен от этих чувств, прямо перед собою, среди зелени листьев, увидел я лицо Ренаты -- и, как молния, во мне вспыхнуло сознание, и меня обожгли мучительно и раскаяние и ревность. Рената была вполне обнажённой, как большинство участников шабаша, и в лице её было то же выражение чувственной похоти, как у других, -- и, видимо, не замечая меня, она искала кого-то, пробираясь через опушку леса. Я вскочил на ноги, как вепрь, вырвавшийся из капкана, оттолкнул Сарраску, пытавшуюся удержать меня, и кинулся за проходящей с гневным и скорбным криком:
   -- Рената! Зачем ты здесь?
   Рената, узнав меня, словно в испуге, метнулась прочь, исчезая в темноте, но я устремился за ней и бежал среди чёрных кустов, простирая руки, ожесточённый, готовый убить её, если настигну. Но она, лишь на миг появляясь, пропадала опять; стволы деревьев загораживали мне дорогу, ветви хлестали меня по лицу, а сзади слышались визги, свист и улюлюканье, точно за мною гнались, и всё кружилось в моей голове, и наконец я уже ничего не различал вокруг и упал на землю, словно в глубокий колодец, головой вниз.
   Затем, когда я очнулся и, сделав большое усилие, открыл глаза и осмотрелся, я увидел, что лежу, один, на полу нашей маленькой комнаты, где намазал себя магическим составом. В воздухе ещё стоял удушливый запах этой мази, всё тело моё ныло, словно бы я разбился, упав с высоты, и боль в голове была так сильна, что я едва мог мыслить. Однако, собрав все силы, я, присев, тотчас постарался дать себе отчёт, чем было всё то, что наполняло мою память.
  
  
Валерий Брюсов Огненный ангел

http://az.lib.ru/b/b...text_0108.shtml

[wsir1963]

Ганс Бальдунг Грин    1510



Иоганн Якоб Вик



Франсиско де Гойя-и-Лусьентес

[SergOs]

БОГ
О ты, пространством бесконечный,
Живый в движеньи вещества,
Теченьем времени превечный,
Без лиц, в трех лицах божества!
Дух всюду сущий и единый,
Кому нет места и причины,
Кого никто постичь не мог,
Кто всё собою наполняет,
Объемлет, зиждет, сохраняет,
Кого мы называем: Бог.
Измерить океан глубокий,
Сочесть пески, лучи планет
Хотя и мог бы ум высокий, —
Тебе числа и меры нет!
Не могут духи просвещенны,
От света Твоего рожденны,
Исследовать судеб твоих:
Лишь мысль к Тебе взнестись дерзает,
В Твоем величьи исчезает,
Как в вечности прошедший миг.
Хаоса бытность довременну
Из бездн Ты вечности воззвал,
А вечность, прежде век рожденну,
В себе самом Ты основал:
Себя собою составляя,
Собою из себя сияя,
Ты свет, откуда свет истек.
Создавый всё единым словом,
В твореньи простираясь новом,
Ты был, Ты есть, Ты будешь ввек!
Ты цепь существ в Себе вмещаешь,
Ее содержишь и живишь;
Конец с началом сопрягаешь
И смертию живот даришь.
Как искры сыплются, стремятся,
Так солнцы от Тебя родятся;
Как в мразный, ясный день зимой
Пылинки инея сверкают,
Вратятся, зыблются, сияют,
Так звезды в безднах под Тобой.
Светил возженных миллионы
В неизмеримости текут,
Твои они творят законы,
Лучи животворящи льют.
Но огненны сии лампады,
Иль рдяных кристалей громады,
Иль волн златых кипящий сонм,
Или горящие эфиры,
Иль вкупе все светящи миры —
Перед Тобой — как нощь пред днем.
Как капля, в море опущенна,
Вся твердь перед Тобой сия.
Но что мной зримая вселенна?
И что перед Тобою я?
В воздушном океане оном,
Миры умножа миллионом
Стократ других миров, — и то,
Когда дерзну сравнить с тобою,
Лишь будет точкою одною;
А я перед Тобой — ничто.
Ничто! — Но Ты во мне сияешь
Величеством Твоих доброт;
Во мне Себя изображаешь,
Как солнце в малой капле вод.
Ничто! — Но жизнь я ощущаю,
Несытым некаким летаю
Всегда пареньем в высоты;
Тебя душа моя быть чает,
Вникает, мыслит, рассуждает:
Я есмь — конечно, есть и Ты!
Ты есть! — природы чин вещает.
Гласит мое мне сердце то,
Меня мой разум уверяет,
Ты есть — и я уж не ничто!
Частица целой я вселенной,
Поставлен, мнится мне, в почтенной
Средине естества я той,
Где кончил тварей Ты телесных,
Где начал Ты духов небесных
И цепь существ связал всех мной.
Я связь миров, повсюду сущих,
Я крайня степень вещества;
Я средоточие живущих,
Черта начальна божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь — я раб — я червь — я бог!
Но, будучи я столь чудесен,
Отколе происшел? — безвестен;
А сам собой я быть не мог.
Твое созданье я, Создатель!
Твоей премудрости я тварь,
Источник жизни, благ податель,
Душа души моей и царь!
Твоей то правде нужно было,
Чтоб смертну бездну преходило
Мое бессмертно бытие;
Чтоб дух мой в смертность облачился
И чтоб чрез смерть я возвратился,
Отец! — в бессмертие Твое.
Неизъяснимый, непостижный!
Я знаю, что души моей
Воображении бессильны
И тени начертать Твоей;
Но если славословить должно,
То слабым смертным невозможно
Тебя ничем иным почтить,
Как им к Тебе лишь возвышаться,
В безмерной разности теряться
И благодарны слезы лить.
Г.Р. Державин, 1784