0
Рассказ русского крестьянина на большой дороге
Вот видите ли, батюшка барин, было тому давно, я еще бегивал босиком да
играл в бабки... А сказать правду, я был мастер играть: бывало, что на кону
ни стоит, все как рукой сниму...
- Ты беспрестанно отбиваешься от своего рассказа, любезный Фаддей!
Держись одного, не припутывай ничего стороннего, или, чтобы тебе было
понятнее: правь по большой дороге, не сворачивай на сторону и не режь
колесами новой тропы по целику и пашне.
- Виноват, батюшка барин!.. Ну дружней, голубчики, с горки на горку:
барин даст на водку... Да о чем бишь мы говорили, батюшка барин?
- Вот уже добрые полчаса, как ты мне обещаешь что-то рассказать о
Кикиморе, а до сих пор мы еще не дошли до дела.
- Воистину так, батюшка барин; сам вижу, что мой грех. Изволь же
слушать, милостивец!
Как я молвил глупое мое слово вашей милости, в те поры был я еще
мальчишкой, не больно велик, годов о двенадцати. Жил тогда в нашем селе
старый крестьянин, Панкрат Пантелеев, с женою, тоже старухою, Марфою
Емельяновною. Жили они как у бога за печкой, всего было довольно: лошадей,
коров и овец - видимо-невидимо; а разной рухляди да богатели и с сором не
выметешь. Двор у них был как город: две избы со светелками на улицу, а
клетей, амбаров и хлебных закромов столько, что стало бы на обывателей
целого приселка. И то правда, что у них своя семья была большая: двое
сыновей, да трое внуков женатых, да двое внуков подростков, да маленькая
внучка, любимица бабушки, которая ее нежила, холила да лелеяла, так что и
синь пороху не даст, бывало, пасть на нее. Все шло им в руку; а все
крестьяне в селении готовы были за них положить любой перст на уголья, что
ни за стариками, ни за молодыми никакого худа не важивалось. Вся семья была
добрая и к богу прибежная, хаживала в церковь божию, говела по дважды в
год, работала, что называется, изо всех жил, наделяла нищую братию и
помогала в нужде соседям. Сами хозяева дивились своей удаче и благодарили
господа бога за его божье милосердие.
Надобно вам сказать, барин, что хотя они и прежде были людьми
зажиточными, только не всегда им была такая удача, как в ту пору: а та пора
началась от рождения внучки, любимицы бабушкиной. Внучка эта, маленькая
Варя, спала всегда с старою Марфой, в особой светелке. Вот когда Варе
исполнилось семь лет, бабушка стала замечать диковинку невиданную: с вечера,
бывало, уложит ребенка спать, как малютка умается играя, с растрепанными
волосами, с запыленным лицом; поутру старуха посмотрит - лицо у Вари
чистехонько, бело и румяно как кровь с молоком, волосы причесаны и
приглажены, инда лоск от них, словно теплым квасом смочены; сорочка вымыта
белым-бело, а перина и изголовье взбиты как лебяжий пух. Дивились старики
такому чуду и между собою тишком толковали, что тут-де что-то не гладко.
Перед тем еще старуха не раз слыхала по ночам, как вертится веретено и нитка
жужжит в потемках; а утром, бывало, посмотрит - у нее пряжи прибавилось
вдвое против вчерашнего. Вот и стали они подмечать: засветят, бывало, ночник
с вечера и сговорятся целою семьею сидеть у постели Вариной всю ночь
напролет... Не тут-то было! незадолго до первых петухов сон их одолеет, и
все уснут кто где сидел; а поутру, бывало, смех поглядеть на них: иной
храпит, ущемя нос между коленами; другой хотел почесать у себя за ухом, да
так и закачался сонный, а палец и ходит взад и вперед по воздуху, словно
маятник в больших барских часах; третий зевнул до ушей, когда нашла на него
дрема, не закрыл еще рта - и закоченел со сна; четвертый, раскачавшись, упал
под лавку, да там и проспал до пробуду. А в те часы, как они спали, холенье
и убиранье Вари шло своим чередом: к утру она была обшита и обмыта,
причесана и приглажена как куколка.
Стали допытываться от самой Вари, не видала ли она чего до ночам?
Однако ж Варя божилась, что спала каждую ночь без просыпу; а только чудились
ей во сне то сады с золотыми яблочками, то заморские птички с разноцветными
перышка-ми, которые отливались радугой, то большие светлые палаты с разными
диковинками, которые горели как жар и отовсюду сыпали искры. Днем же Варюша
видала, когда ей доводилось быть одной в большой избе, что подле светелки -
превеликую и претолстую кошку, крупнее самого ражего барана, серую, с
мелкими белыми крапинами, с большою уродливою головою, с яркими глазами,
которые светились как уголья, с короткими толстыми ушами и с длинным
пушис-тым хвостом, который как плеть обвивался трижды вокруг туловища. Кошка
эта, по словам Варюши, бессменно сидела за печкой, в большой печуре, и когда
Варе случалось проходить мимо ее, то кошка умильно на нее поглядывала,
поводила усами, скалила зубы, помахивала хвостом около шеи и протягивала к
девочке длинную, мохнатую свою лапу с страшными железными когтями, которые
как серпы высовывались из-под пальцев. Малютка Варя признавалась, что,
несмотря на величину и уродливость этой кошки, она вовсе не боялась ее и
сама иногда протягивала к ней ручонку и брала ее за лапу, которая, сдавалось
Варе, была холодна как лед.
Старики ахнули и смекнули делом, что у них в доме поселилась Кикимора;
и хотя не видели от нее никакого зла, а все только дрброе, однако же, как
люди набожные не хотели терпеть у себя в дому никакой нечисти. У нас был
тогда в деревне священник, отец Савелий, вечная ему память. Нечего сказать,
хороший был человек: исправлял все требы как нельзя лучше и никогда не
требовал за них лишнего, а еще и своим готов был поступиться, когда видел
кого при недостатках; каждое воскресенье и каждый праздник просто и внятно
говаривал он проповеди и научал прихожан своих, как бытьдобрыми христианами,
хорошими домоводцами, исправно платить подати государю и оброк помещику; сам
он был человек трезвенный и крестьян уговаривал отходить подальше от кабака,
словно от огня. Одно в нем было худо: человек он был ученый, знал много и
все толковал по-своему:
- А разве крестьяне ему не верили?
- Ну, верили, да не во всем, батюшка барин. Бывало, расскажут ему, что
ведьма в белом саване доит коров в таком-то доме, что там-то видели
оборотня, который прикинулся волком либо собакой; что в такой-то двор, к
молодице, летает по ночам огненный змей; а батька Савелий, бывало, и
смеется, и учнет толковать, что огненный змей - не змей, а... не припомню,
как он величал его: что-то похоже на мухомор; что это-де воздушные огни, а
не сила нечистая; напротив-де того, эти огни очищают воздух; ну, словом,
разные такие затеи, что и в голову не лезет. Это и взорвет прихожан; они и
твердят между собою: батька-де наш от ученья ума рехнулся.
- Глупцы же были ваши крестьяне, друг Фаддей!
- Было всякого, милосердый господин: ум на ум не приходит; были между
ними и глупые люди, были и себе на уме. Все же они держались старой
поговорки: отцы-де наши не глупее нас были, когда этому верили и нам
передали свою старую веру.
- Вижу, что благомыслящий священник не скоро еще вобьет вам в голову,
чему верить и чему не верить. Об этом надобно б было толковать сельским
ребятам с тех лет, когда у них еще молоко на губах не обсохло; а старым
бабам запретить, чтоб они не рассевали в народе вздорных и вредных суеверий.
- Как вашей милости угодно,- проворчал Фаддей и молча начал потрогивать
вожжами.
- Что ж ты замолчал? рассказывай дальше.
- Да, может быть, мои простые речи не под стать вашей милости, и у вас
от них, как говорится, уши вянут?.. Мы, крестьяне, всегда спроста соврем
что-нибудь такое, что барам придется не по нутру.
- И, полно, приятель: видишь, я тебя охотно слушаю, и ты славно
рассказываешь. Неужели ты доброю волею отступишься от гривенника на водку,
который я тебе обещал?
- Ин быть по-вашему, батюшка барин, - промолвил Фаддей, веселее и
бодрее прежнего. - Вот видите ли, старики и взмолились отцу Савелью, чтоб он
отмолил дом их от Кикиморы. А отец Савелий и давай их журить:толковал им,
что и старикам, и девочке, и всей семье только мерещилось то, чему они
будто бы сдуру верили; что Кикимор нет и не бывало на свете и что те попы,
которые из своей корыс-ти потворствуют бабьим сказкам и народным поверьям,
тяжко грешат перед богом и недостойны сана священнического. Старики, повеся
нос, побрели от священника и не могли ума приложить, как бы им выжить от
себя Кикимору.
В селении у нас был тогда управитель, не ведаю, немец или француз, из
Митавы. Звали его по имени и по отчеству Вот-он Иванович, а прозвища его и
вовсе пересказать не умею. Земский наш Елисей, что был тогда на конторе, в
Дреком доме, называл его еще господин фон-барон. Этот фон-барон был великий
балагур: когда, бывало, отдыхаем после работы на барщине, то он и пустится в
россказни: о заморских людях, ростом с локоть, на козьих ножках, о
заколдованных башнях, о мертвецах, которые бродят в них по ночам без
голов, светят глазами, щелкают зубами и свистом пугают прохожих, о
жар-птице, о больших морских раках, у которых каждая клешня по полуверсте
длиною и которых он сам видал на краю света... Да мало ли чего он нам
рас-сказывал: всего не складешь и в три короба. Говорил он по-русски не
больно хорошо: иного в речах его, хоть лоб взрежь, никак не выразумеешь; а
начнет, бывало, рассказывать - так и сыплет речами: инда уши развесишь и о
работе забудешь; да он и сам на тот раз не скоро, бывало, о ней вспом-нит.
Крестьяне были той веры, что у Вот-он Ивановича было много в носу; что до
меня, я ничего не заметил, кроме табаку, который он большими напойками
набивал себе в нос из старой, закоптелой тавлинки. Он, правда, выдумывал на
барском дворе какие-то машины для посева и для молотьбы хлеба; только
молотильня его чуть было самому ему не раз-молотила головы, и сколько ни
бились над нею человек двенадцать - ни одного снопа не могли околотить; а
сеяльная машина на одной борозде высеяла столько, сколько на целую десятину
в нее было засыпано. Однако же крестьяне все по-прежнему думали, что в нем
сидит бесовщина и что его недостанет только на путное дело. К нему-то на
воскресной мирской сходке присоветовали старому Панкрату идти с поклоном и
просьбою, чтоб он избавил его дом от вражьего наваждения.
Пантелеич с старухою пустились в барский двор, где жил тогда Вот-он
Иванович, и принесли ему, как водится, на по-клон барашка в бумажке, да
того-сего прочего, примером сказать, рублей десятка на два. Наш иноземец
было и зазнался: "Сотна рублоф, менши ни копейка". Насилу усовестили его
взять за труды беленькую, и то еще - отдай ему деньги вперед. Да велел он
старикам купить три бутылки красного вина: его-де Кикиморы боятся; да штоф
рому и голову сахару - опрыскивать и окуривать избу с наговором. Нечего было
делать; старик отправил самого проворного из своих внуков на лихой тройке за
покупками, и к вечеру как тут все явилось. Пошли с докладом к Вот-он
Ивановичу, он и приплелся в дом к Панкрату, весь в черном. Сперва начал
отведывать вино, велел согреть воды, отколол большей кусок сахару, положил в
кипяток и долил ромом; и это все он отведывал, чтоб узнать, годятся ли
снадобья для нашепты-ванья. Вот как выпил он бутылку виноградного да осушил
целую чашку раствору из рому с сахаром, - и разобрала его колдовская сила.
Как начал он петь, как начал кричать на каком-то неведомом языке, - ну, хоть
святых вон неси! Велел подать четыре сковороды с горячими угольями, всыпал в
каждую по щепотке мелкого сахару и расставил по всем четырем углам; после
того шептал что-то над бутылками и штофом, взял глоток рому в рот, пустился
бегать по избе да прыскать на стены, ломаться да коверкаться, кричать изо
всей силы, инда у всех волосы дыбом стали. Так он принимался до трех раз;
после сказал, что все нашептанные снадобья должно вынесть из дому в новой
скатерти и никогда ничего этого не вносить снова в дом; что с ними-де
вынесется из дому Кикимора; велел подать скатерть, положил в ее бутылки,
штоф и сахар, поздравил хозяев с избавлением от Кикиморы и понес скатерть с
собою, шатаясь с боку на бок, надобно думать, от усталости.
- Что же, Кикимора больше не оставалась в доме Панкратовом?
- Вот то-то и беда, сударь, что вышло наоборот. Видно, что колдовство
нашего фон-барона было не в добрый час, или он кудесник только курам на
смех, или просто хотел надуть добрых людей и полакомиться на чужой счет;
только вышло, как я вам сказал, наоборот. Доселе Кикимора делала только
добро: холила ребенка и пряла на хозяйку, никто ее за тем ни видал, ни
слыхал; а с этих пор, видно ее раздразнили шеп-таньем да колдовством, она
стала по ночам делать всякие проказы. То вдруг загремит и затрещит на
потолке, словно вся изба рушится; то впотьмах подкатится клубом кому-либо из
семьян под ноги и собьет его как овсяный сноп; то, когда все уснут, ходит по
избе, урчит, ревет и сопит как медвежонок; то середь ночи запрыгает по полу
синими огоньками...
Словом, что ночь, то новые проказы, то новый испуг для семьи. Одну
только маленькую Варю она и не трогала; и ту перестала обмывать и чесать, а
часто на рассвете находили, что ребенок спал головою вниз, а ногами на
подушках.
Так билась бедная семья круглый год. В один день пришла к ним в дом
старушка нищая, вся в лохмотьях, и лицо у нее сжалось и сморщилось, словно
сушеная груша или прошлогоднее яблоко от морозу. Тетка Емельяновна, как вы
уже слышали, сударь, была старуха добрая и любила наделять нищую братию.
Посадила она божью странницу за стол, накормила, напоила, дала ей денег
алтын пять и наделила ее платьишком. Вот нищая и начала молить бога за всю
семью; а после молвила: "Вижу, православные христиане, что господь бог
наградил вас своею милостью: дом у вас как полная чаша; только не все у вас
в дому здорово". - "Ох! так-то нездорово, что и не приведи бог! -отвечала
тетка Марфа. - Посадили к нам, знать недобрые люди из зависти, окаянную
Кикимору; она у нас по ночам все вверх дном и ворочает".- "Этому горю можно
помочь; у вас не без старателей. Молитесь только богу да сделайте то, что я
вам скажу: все как рукою снимет". - "Матушка ты наша родная! - взмолилась ей
Емельяновна. - Чем хочешь поступимся, лишь бы эту нечисть выжить из дому". -
"Слушайте ж, добрые люди! Сегодня у нас воскресенье. В среду на этой неделе,
ровно в полдень, запрягите вы дровни... Да, дровни; не дивитесь тому, что
нынче лето; этому так быть надобно... Запрягите вы дровни четом, да не
парой..." - "Как же этому можно быть, бабушка?-спросил середний внук
Панкратов, молодой парень лет семнадцати и, к слову сказать, большой
зубоскал.- Ведь что чет, что пара - все равно!" - "Велик, парень, вырос, да
ума не вынес,- отвечала ему старуха нищая,- не дашь домолвить, а слова
властно с дуба рвешь. Вот как люди запрягают четом, да не парой: в корень
впрягут лошадь, а на пристяжку корову, или наоборот: корову в корень, а
лошадь на пристяжку. Сделайте же так, как я вам говорю, и подвезите дровни
вплоть к сеням; расстелите на дровнях шубу шерстью вверх. Возьмите старую
метлу, метите ею в избе, в светлице, в сенях, на потолке под крышей и
приговаривайте до трех раз: "Честен дом, святые углы! отметайтеся вы от
летающего, от плавающего, от ходящего, от ползущего, от всякого врага, во
дни и в ночи, во всякий час, во всякое время, на бесконечные лета, отныне и
до века. Вон, окаянный!" Да трижды перебросьте горсть земли чрез плечо из
сеней к дровням, да трижды сплюньте; после тогосвезите дровни этою ж самою
упряжью в лес и оставьте там и дровни, и шубу: увидите, что с этой поры
вашего врага и в помине больше не будет".- Старики поблагодарили нищую,
наделили ее вдесятеро больше прежнего и отпустили с богом.
В эти трое суток, от воскресенья до середы, Кикимора, видно почуяв, что
ей не ужиться дольше в том доме, шалила и проказила пуще прежнего. То посуду
столкнет с полок, то навалится на кого в ночи и давит, то лапти все соберет
в кучу и приплетет их.одни к другим бичевками так плотно, что их сам бес не
распутает; то хлебное зерно перетаскает из сушила на ледник, а лед из
ледника на сушило. В последний день и того хуже: целое утро даже не было
никому покою. Весь домашний скарб был переворочен вверх дном, и во всем доме
не осталось ни кринки, ни кувшина неразбитого. Страшнее же всего было вот
что: вдруг увидели, что маленькая Варя, которая играла на дворе,
остановилась середи двора, размахнув ручонками, смотрела долго на кровлю,
как будто бы там кто манил ее, и, не спуская глаз с кровли, бросилась к
стене, начала карабкаться на нее как котенок, взобралась на самый гребень
кровли и стала, сложа ручонки, словно к смерти приговоренная. У всей семьи
опустились руки; все, не смигивая, смотрели на малютку, когда она, подняв
глаза к небу, стояла как вкопанная на самой верхушке, бледна как полотно, и
духу не переводила. Судите же, батюшка барин, каково было ее родным видеть,
что малютка Варя вдруг стремглав полетела с крыши, как будто бы кто из пушки
ею выстрелил! Все бросились к малютке: в ней не было ни дыхания, ни жизни;
тело было холодно как лед и закостенело; ни кровинки в лице и по всем
составам; а никакого пятна или ушиба заметно не было. Старуха бабушка с воем
понесла ее в избу и положила под святыми; отец и мать так и бились над нею;
а старик Панкрат, погоревав малую толику, тотчас хватился за ум, чтоб им
доле не терпеть от дьявольского наваждения. Велел внукам поскорее запрягать
дровни, как им заказывала нищая, и подвезти к сеням; а сам приготовил все,
как было велено, и ждал назначенного часа. На старика и внуков его, бывших
тогда на дворе, сыпались черепья, иверни кирпичей и мелкие каменья; а женщин
в избе беспрестанно пугал то рев, то гул, то вой, то страшное урчанье и
мяуканье, словно со всего света кошки сбежались под одну крышу. То потолок
начинал дрожать: так и перебирало всеми половицами и сквозь них на голову
сеяло песком и золою. Все бабы, лепясь одна к другой, сжались около тела
маленькойВари и дух притаили. Так прошло не ведаю сколько часов. Вот на
барском дворе зазвонили в колокол. Это бывало всегда ровно в полдень, когда
садовых работников сзывали к обеду. Пантелеич опрометью кинулся в избу,
схватил метлу - и давай выметать да твердить заговор, которому нищая его
научила. Проказы унялись; только мяуканье, и фырканье, и детский плач, и
бабий вой раздавались по всем углам. Скоро и этого не стало слышно: обе
избы, светлицы, потолки и сени были выметены; старик трижды бросил через
плечо землю горстями, трижды плюнул и велел двоим внукам взять лошадь и
корову под уздцы да вести их с дровнями со двора, вон из деревни, через
выгон и к лесу. На дворе и по улице столпились крестьяне целой деревни, все,
от мала до велика, и провожали Кикимору до самого леса...
- И ты был тут же?
- Как не быть, батюшка барин. И теперь помню, что меня в жаркую пору
такой холод пронял со страху, что зуб на зуб не попадал; а за ушами так и
жало, словно кто стягивал у меня кожу со всей головы.
- Да видел ли ты Кикимору?
- Нет, грех сказать, не видал. Видел только дровни, а на них тулуп
овчиной вверх; больше ничего.
- Кто ж ее видел?
- Да бог весть! Сказывала мне, правда, тетка Афимья, спустя после того
годов с десяток, будто она слышала от соседки, а та от своей золовки, что
была у нас тогда в селе одна старуха, про которую шла слава, что она
мороковала колдовством и часто видала то, чего другие не видели; и что
эта-де старуха видела на дровнях большую-пребольшую серую кошку с белыми
крапинами; что кошка эта сидела на тулупе, сложа все четыре лапы вместе и
ощетиня шерсть, сверкала глазами и страшно скалила зубы во все стороны. Как
бы то ни было, только с сей поры ни в Панкратовом доме, ни в целой деревне и
слыхом не слыхали больше про Кикимору.
- Радуюсь и поздравляю вашу деревню... А что ж было с малюткою Варей?
- Бедняжка все лежала как мертвая. Старики и вся семья поплакали над
нею и хотели ее похоронить. Позвали отца Савелья. Он посмотрел на тело и
сказал, что малютке сделался младенческий припадок, словно от испугу, и ни
за что не хотел ее хоронить до трех суток. Через три дня, в воскресенье, та
же старушка нищая постучалась у окна в Панкратовом доме; ее впустили.
Емельяновна рассказала ей всю подноготную и повела ее в светлицу, где лежало
тело Варюши. Нищая велела его переложить со стола на лавку, поставила икону
подле изголовья, затеплила свечку, села сама у изголовья, положила голову
ребенка к себе на колени и обхватила ее обеими руками. После того выслала
она всю семью из светлицы, и даже вон из избы. Что она делала над ребенком,
она только сама знает; а через несколько часов Варя очнулась как встрепанная
и к вечеру играла уже с другими детьми на улице.
- Ну, что же далее?
- Да больше ничего, сударь. Все пошло с тех пор подобру-поздорову.
- Благодарствую, друг мой, за сказку: она очень забавна.
- Гм! какая вам, сударь, сказка; а бедной-то семье вовсе было не
забавно во время этой передряги.
- Но послушай, приятель: ведь ты сам не видал Кикиморы?
- Нет. Я уж об этом докладывал вашей милости.
- И Петр, и Яков, и все крестьяне вашей деревни тоже ее не видали?
- Вестимо, так!
- Что же рассказывал о ней сам старик Панкрат?
- Ничего, до гробовой своей доски. Еще, бывало, и осердится, старый
хрен, как поведут об этом слово, и вскинется с бранью: "Вздор-де вы, ребята,
мелете, только на мой дом позор кладете!" И детям и внукам, видно, заказал
об этом говорить: ни от кого из них, бывало, не добьешься толку... Так она,
проклятая, напугала старика.
- Так я тебе объясню все дело; слушай. Старые бабы или завистники
Панкратовы взвели на дом его небылицу, потому что на семью его нельзя было
выдумать какой-либо клеветы. Эту небылицу разнесли они по всей деревне; вам
показалось то, чего вы на самом деле не видели, а поверили чужим словам.
Молва эта удержалась у вас в селении; старухи твердят ее малым ребятам, и,
таким образом, она переходит от старшего к младшему... Вот и вся истерия
твоей Кикиморы.
- Моей, сударь? Упаси меня бог от нее...
Тут Фаддей перекрестился и вслед за тем прикрикнул на лошадей, замахал
кнутом и помчал во весь дух. Со всем моим старанием я не мог от него
добиться более ни слова. В таком упрямом молчании довез он меня до следующей
станции, где так же молчаливо поблагодарил меня поклоном, когда я отдал ему
условленные сверх прогонов деньги.
