Сообщений в теме: 66

[Nika]

ერთ დღეს იანგულიმ რძე მოიტანა, მე ეზოში შევეგებე, რომ შევხედე, ძლივს ვიცანი, ისე ჰქონდა სახე შეშუპებული და თვალის უპეები ჩალურჯებული.
- რა მოგივიდა? - ვკითხე გაკვირვებულმა.
წარმოუდგენელი იყო, იანგული ასე ეცემა უბანში ვინმეს, აშაკარად მასზე უფროსის ნახელავი იყო.
- არაფერი! - მიპასუხა მან და თვალი ამარიდა.
- მაგარი ნაცემი ხარ! - ვუთხარი მე.
- არა უშავს! - თქვა მან და გაიღიმა.
- თქვი, ვინ არის, თუ მარტო ვერ მოერიე, მე წამოგყვები! - ვუთხარი. იანგულიმ უარყოფის ნიშნად თავი გაიქნია.
- ვირი აქ დააბი და ახლავე წავიდეთ, - არ მოვეშვი მე. რძიანი ქილა კიბეზე დავდგი და გასაყოლად მოვემზადე.
- არ გინდა, ვერ მოვერევით! - მწარედ გაიღიმა მან.
- ვინ? მე და შენ ვერ მოვერევით? - გავიქაჩე მე.
- ვერც მე და შენ, და ვერც მთელი ვენეციის გზატკეცილი...
- ასეთი ვინ არის? - შევცბი.
- მამაჩემი! - თქვა იანგულიმ.
- მამაშენი?
- ჰო, მამაჩემი.
- ასე როგორ გაგიმეტა? - ვკითხე გაკვირვებულმა და შეშუპებულ ლოყაზე ხელი დავადე.
- ჩემი ბრალია!
- რა დააშავე?
- სამ დღეში სოხუმში საბერძნეთიდან გემი ჩამოდის. ჩვენი თემის ბერძნები ელადაში ბრუნდებიან. მამაჩემიც... - იანგული გაჩუმდა.
- მერე? - ვკითხე მე.
- მერე არაფერი, მე არ მივყვები, არ მინდა წასვლა... მამა ამბობს, რომ იქ ჩვენი სამშობლოა, მშობლიური მიწა, დიდებული ელადა... მამა-პაპათა სისხლი გვეძახის და მოვალენი ვართ წავიდეთო...
- მერედა რატომ არ მიყვები? - გულწრფელად გამიკვირდა მე.
იანგული დიდხანს სდუმდა თავჩაღუნული და ვირს აცქვეტილ ყურებს უუთოვებდა. ყურები იანგულის ხელის ყოველ დასმაზე მორჩილად წვებოდნენ, მაგრამ შემდეგ უცნაური სიჯიუტით კვლავ წამოხტებოდნენ და ცქვიტად დგებოდნენ. თითქოს ჩვენს საუბარს უგდებდნენ ყურს და ეშინოდათ, რაიმე სიტყვა არ გამოგვრჩესო.
- როგორ აგიხსნა... - თქვა ბოლოს იანგულიმ. - მე ჩემი დედა არ მახსოვს, მამა კი მთელი დღე ან ბოსტანშია, ან საშოვარზე. მე ვენეციის გზატკეცილზე გავიზარდე, ქუჩაში... ჩემი ელადა, ჩემი სამშობლო სოხუმია, ვენეციის გზატკეცილი, ჩალბაში, კოკა, პეტია, კურლიკა, ფემა... შავი ზღვა, ჩემი ვირი, რკინიგზის ხიდი... - იანგული ცოტათი შეყოვნდა. მერე ისევ განაგრძო: - მიდა... მიდა და შენც... - სახელი „მიდა” იანგულიმ პირველად ახსენა ჩემთან, მაგრამ არ მიკითხავს, მიდა ვინ არის-მეთქი, რადგან კოკასაგან ვიცოდი: მიდა აფხაზზე გათხოვილი ბერძენი ქალი იყოს შვილი იყო. მიდაზე ლამაზი გოგო სოხუმში არ დადიოდა და ეს გოგო იანგულის უყვარდა.
- გაიგე ახლა? - მკითხა იანგულიმ და თვალებში შემომხედა. მე ტანში ჟრუანტელმა დამიარა. ასეთი სიტყვები ჩემს სიცოცხლეში პირველად მესმოდა.
- კი მაგრამ ეგ რაღაა? - ვკითხე. მკერდზე ხალათი გადავუწიე და ლურჯად ამოსვირინგებული HELLADOS წავიკითხე ხმამაღლა.
- ეს ამოსვირინგებული სიტყვაა, ჯემალო. სამშობლო უფრო ღრმადაა. უფრო შიგნით... - თქვა იანგულიმ და ხელი მკერდზე დაიდო. მე ყელში გაჩხერილი მუშტისოდენა ბურთი გადავყლაპე და ვიდრე რამეს ვუპასუხებდი, იანგულიმ ვირს ხელი მოჰკიდა, აღვირი მოქაჩა და ეზოდან გავიდა.

Как-то утром Янгули принес нам молоко,я был во дворе и увидев его еле узнал. Лицо  у него было опухшим, а веки синими.
-Что случилось?-спросил я
Невозможно было представить что кто-то из наших ребыт мог так его избить,явно это был кто-то из взрослых.
-ничего!-ответил он не глядя мне в глаза,
-тебя сильно избили-сказал я,
-ничего страшного-улыбнулся Янгули.
-скажи кто это, если ты один с ним не справился пойдем вместе!-Янгули отрицательно покачал головой.
-привяжи осла здесь и сейчас же пойдем!-не отставал я,положил его сумку с молоком на лестницу и приготовился идти.
-не надо ,нам с ним не справится.-горько улыбнулся он.
-кто? мы с тобой не справимся?-возмущался я,
-ни я,ни ты и ни все Венецианское шоссе....
-да кто же он такой?
-мой отец.
-твой отец? За что же он тебя так?
-я виноват.
-что ты сделал?
-через три дня в Сухуми приедет корабль из Греции,все наши греки уезжают. И мой отец...
-и что?
-ничего.Я не хочу ехать.Отец говорит там наша Родина,великая Эллада,что нас зовет кровь предков и мы обязаны ехать...
-почему же ты не хочешь?-искренне удивился я.
Янгули долго молчал опустив голову.Он утюжил торчащие уши ослика.Уши послушные руке Янгули опускались,но тут же с завидным упорством опять становились торчком.Как-будто ослик слушал наш разговор и боялся пропустить хоть слово.
-как тебе объяснить...-сказал Янгули.
-я вырос на нашем шоссе,на улице... Моя Эллада,моя родина-Сухуми,Венецианское шоссе,Чалбаш,Кока,Петя,Курлик,Фема.. Черное море,мой ослик,железнодорожный мост...-Янгули замолчал.Потом продолжил:-Мида и ты...Имя Миды Янгули в первый раз произнес при мне,но я не спросил кто такая Мида,потому,что знал: Мида была дочерью гречанки вышедшей замуж за абхазца.В Сухуми не было девочки красивей Миды и Янгули любил ее.
-понял теперь?-спросил он меня и посмотрел мне в глаза.У меня мороз прошел по коже,такие слова я не слышал никогда в жизни.
-А это что?- я спустил с его плеча сорочку и прочитал  написанное голубым на его груди слово HELLADOS .
-это татуировка,Джемали. Родина глубже,внутри...-сказал Янгули и приложил руку к груди. Я с трудом проглотил огромный ком,подступивший к горлу и прежде чем смог что-нибудь сказать,Янгули вышел со дворы,уводя своего ослика.

[Nika]

"Дата Туташхия" Чабуа Амирэджиби.

– Нет, ты все-таки растолкуй мне, – обратился Шалитури к Гоги, – как же так любовь может породить ненависть?
   – Я отвечу тебе, – сказал Гоги. – Но сначала объясни, как ненависть может восстановить разрушенное?
   – Как может? – переспросил Шалитури. – Да очень просто. Скажи сам, как случилось, что мы, грузины, дотащили свои бренные тела до наших дней? Разве наши предки встречали врага чурчхелами и пеламуши?.. Вот пришел враг, взял приступом наши крепости, одержал победу и вырезал тех, кто ему не подчинился… Враг порой приходит как друг, втирается в наши души, а потом, раздавив нас, возглашает, что мы в его руках и должны быть теперь тише воды ниже травы. Так что же, молчать, смирившись с судьбой? Да?! А враг раздает леденцы трусам и предателям, тому, кто продал родного брата, кто сделал свободного рабом, кто продал душу дьяволу, забыл родной язык и плюнул на могилу предков… – Вахтанг Шалитури вскочил со своего места, кровь прилила ему к лицу, и он сжал кулаки. – Кто бы он ни был, пришлый или свой, саблей его, огнем, в волчью яму, в западню, отравляй, убивай!.. Ложь, предательство – все оправданно! Все справедливо!.. – Он запнулся и замолчал, словно выпалил накопившийся за долгое время запас злости и отвел душу. Сел на свое место и руки потер, будто неловко ему стало от бурного взрыва. – Плохое или хорошее, – продолжал он спокойнее, – но это твое. Он пришел и все разрушил… Враг! Он хочет тебя извести… А ты встречай его добром, подари свою любовь, прости за все… То, что разрушил он, само встает из развалин? Нет! Никогда! Нужно ненавидеть, убивать и истреблять до тех пор, пока враг не поймет – овчинка выделки не стоит, пока не уйдет ко всем чертям. Только так можно спастись. Ненавистью! Жертвами! А вы хотите стоять и петь: любовь спасет… Ненавидеть вы должны, если любите свободу, если хотите дожить до тех дней, когда сможете восстанавливать то, что разрушено. Надо ненавидеть!.. А после этого я и за любовь с удовольствием выпью, всему свое место!
   Воцарилось молчание. Не потому, что слова Шалитури поразили всех своей новизной. В те времена встречались люди крайних взглядов, особенно среди молодых людей, настроенных патриотически. И Шалитури не сказал ничего такого, что несло бы печать своеобразия. Своеобразным был, может быть, только его злобный, желчный темперамент.
   – Вахтанг, – вставая, сказал Каричашвили, – тебе бы не адъютантом быть, а террористом. Настал момент… Хотя и раньше я говорил тебе. А кроме того…
   – Подожди, дай я скажу ему, Элизбар, – прервал его Гоги.
   – Пожалуйста, говори. Видите, какой я тамада. Всем уступаю, – засмеялся Элизбар. – Говори, Гоги!
   – Ты сказал, – начал Гоги, – что наши отцы и деды-встречали врага войной? Ты прав, почти всегда было так… Но сейчас этого нет… Куда все девалось, ты можешь сказать? Нынешние грузины, отцы и деды будущих поколений, почему они не воюют, не убивают, почему они тише воды и ниже травы, почему?
   – Выродился народ, – ответил Шалитури. – Продался за леденцы и побрякушки.
   – Не так просто, батоно Вахтанг, – вмешалась Нано. – Не так просто, как вам кажется. Что же случилось с народом? Какое свойство, по-вашему, он потерял?
   – Я уже сказал – ненависть.
   – Нет, не ненависть, – воскликнула Нано. – Он потерял любовь! Любовь к свободе, к родине, к государству.
   – Как вы изволили сказать, госпожа Нано? – Сандро Каридзе, сморщив лоб, с интересом посмотрел на Нано.
   – Разве это нельзя говорить, – засмеялся Каричашвили. – Запрещено цензурой?
   Каридзе задумался, постукивая пальцем по столу.
   Гоги тоже, видно, не ожидал, что его взгляды разделяет эта дама. Но взглянул он на Нано как-то странно, словно что-то связывало их, была какая-то тайна, которую они скрывали.
   Я заметил, что Арзнев Мускиа тоже вовлечен в эту тайну. Он то переводил глаза с Нано на Гоги, то утыкался в поданный на плетенках цоцхали, стараясь не подымать глаз. Казалось, лаз, Нано и Гоги внутренне объединены между собой. Но что они могут скрывать?
   – Пока еще не все понятно, – воспользовавшись паузой, сказал Арзнев Мускиа.
   От его слов Гоги, казалось, пришел в себя, будто спустился с небес на землю, и пытливо взглянул на лаза.
   – Я постараюсь объяснить, – сказал Гоги, возвращаясь к прерванной мысли. – Когда человек убивает человека, на это должна ведь быть причина? Грабитель убивает ради наживы, это понятно. Грузин, служащий в войсках царя, шаха или султана, убивает, потому что он верен присяге или мечтает о повышении, мечтает о награде. Если заглянуть в глубь вещей, то и он, в конце концов, убивает ради наживы, ради достатка в будущем, но скрывает от себя эту правду. Больше того, он считает себя человеком, так как прикрывает зверство человеческими формами. А на самом деле цель одна… Но вернемся к тому, чего мы начали… Итак, враг пришел на твою землю, растоптал веками сложившиеся устои твоей жизни, осквернил твою веру, взял в плен и угнал за тридевять земель твоих соплеменников и не собирается уходить… Конечно, ты должен убить врага, но убить не потому, что ты его ненавидишь, а потому, что он отнял то, что ты любишь. Любовь, а не ненависть – поймите! – диктует мужество в бою и волю умереть за свободу. Но мы разучились вести себя так, как диктует любовь. Почему? Госпожа Нано сказала правду – мы потеряли любовь к свободе, к родине, к государству. И я не знаю, сможем ли мы вернуть то, что потеряли, если будем резать и убивать? Есть на свете другие, более человечные пути. Культ резни может принести только резню. Он противоречит даже здравому смыслу, потому что насилие способно посеять только насилие. Это, правда, уже другой разговор. Но то, что разрушено враждой, восстановится любовью[16]. Я считаю это истиной и пью за это.

[Nika]

Ты прав, Ираклий, именно так, – ответил он и продолжал: – Маленький народ не сможет создать своего государства, если государство это не будет необходимо человечеству или хотя бы значительной его части. Каждое государство имеет поэтому свое международное и историческое предназначение, свою функцию, что ли…
   – Это еще не все, – опять вмешался Элизбар Каричашвили. – Сначала должна возникнуть историческая необходимость самой функции. Кроме того, народу, принимающему на себя ту или иную миссию, нужны для этого талант, энергия, воля к борьбе и одолению.
   – Разумеется, Элизбар. Начнем тогда вот с чего, – продолжал Каридзе. – …Смотрите, что получается. В одной из областей земного шара – в Закавказье, скажем – возникла потребность, а следовательно, и историческая необходимость создания государства. Возникла независимо от того, кто населял эту часть суши. А населяли мы, грузины, и осуществили эту необходимость – создали государство. Фундамент христианского государства Грузии был заложен благодаря тому, что мы взяли на себя роль крайнего бастиона христианской цивилизации на Востоке. С другой стороны, для Персии и Византии мы были той силой, которая сдерживала напор северных кочевников, устремляющихся к югу. Одновременно создание государства внесло порядок и устойчивость в нашу жизнь. По грузинской земле пролегли и скрестились на ней большие торговые пути, развилась национальная экономика, которая обрела большой вес в азиатской торговле. Но чтобы жребий, выпавший на нашу долю в истории мира, был нами исполнен, мы были вынуждены постоянно отражать нападение врага, вести постоянные войны, и потому наше государство было построено как государство военное. Отдельная личность повторила функцию государства и стала осуществлять его миссию – отражение врага. Война стала для человека основным занятием, его повседневной жизнью. Я говорю – жизнью! Жизнь – это процесс добывания духовной и материальной пищи, а нравственность – сила, организующая этот процесс. Удачи и беды гражданина находились в прямой зависимости от бед и удач государства. Желать чего-нибудь для государства значило желать этого для себя. Отсюда возник и с течением времени утвердился моральный принцип: сначала я отдаю народу и государству все, что имею, уж после этого беру у них столько, сколько сумею отхватить или сколько мне дадут или подбросят. Разумеется, с точки зрения высокой справедливости подобный принцип ничего не стоит, но тогдашнее человечество пребывало на этом уровне, имея свое представление о справедливости. Так или иначе этот нравственный принцип был порожден функцией нашего государства, а сформированная веками нравственность оберегала и сохраняла в свою очередь государство. Я говорю о том, что утратила потом наша нация. Госпожа Нано сказала святую правду: мы утратили любовь к вольности, к стране, к государству… Потеряли те основы нравственности, о которых, мой дорогой Элизбар, я говорил так долго и к тому же иностранными словами. А тост мой будет коротким. Гоги прав. Когда наши предки побеждали чужеземцев, их вела любовь. Тогда у грузин и у других народов близкой к ним истории в фундаменте жизни была любовь. Любви под силу все восстановить и все исцелить. Я пью за такую любовь!
   Сандро Каридзе приник к своей чаше и не торопясь, с паузами, ее опорожнил.
   Все мы с увлечением его слушали.
   – Это очень важно, – сказал я, – что в те времена в фундаменте жизни была любовь. Я не числю себя знатоком искусства, не берусь судить, но, по-моему, все самое прекрасное в грузинской музыке, в литературе, в народной поэзии, все, что мы любим, появилось как раз тогда. И никогда в них ложь не одерживала победы, никогда насилие не подымалось на пьедестал. Великодушие и самопожертвование – кровь и плоть нашего искусства.
   – Возьми хотя бы тот же мравалжамиери, – поддержал меня Гоги. – И слеза и музыка создавались именно в ту пору.

[Nika]

В это время Арзнев Мускиа начал говорить, глядя на Нано:
   – Я вспомнил басню, она не наша… Смертельно ранен лев, из груди его льется кровь, а вокруг торжествует стая шакалов, радуясь, что лев умирает и труп достанется им. Лев не может стерпеть их ликования и, собрав последние силы, бросается на шакалов, раздирает их в клочья. И шакалья кровь лужей стекает к его ногам. Изнемогающий от долгой борьбы лев бросается в эту кровавую лужу. По басне получается, что кровь врагов и завистников должна исцелить льва, вернуть его к жизни, – Арзнев Мускиа на секунду запнулся и продолжал: – Вы все знаете грузинское стихотворение «Орел». Великий человек написал его, Важа Пшавела, по-моему, самый великий из современных грузин. Ему не пришло в голову исцелить раненого орла кровью воронья. Потому что, кончив так свое стихотворение, он призвал бы к насилию и мести. А он не хотел, он не мог. Сколько ни читай, сколько ни повторяй эти строки – в первый раз, в сотый раз, – и всегда одно чувство – любви к орлу. Любовь к слабому, к обреченному – вот к чему взывает поэт. А бог с избытком наделил его этим даром – даром понимания, сострадания. А когда нам передается его чувство, значит он доверяет нам. Знает, что твой поступок тоже теперь будет продиктован любовью, и потому он не учит, не диктует, не заставляет. Так, верно, во всех великих творениях, я только не думал обо всех.
   – Нет, ты думал, – горячо сказала Нано. – И все увидел глубоко, как есть на самом деле.
   – Все это прекрасно, – объявил Каричашвили. – Но кто же станет делать дело, если мы будем говорить до рассвета. Нано, теперь твой черед. И следующий тост пьем двумя чашами, а то Арчил и Ерванд вышвырнут нас отсюда как трезвенников.
   – Не потому ли тебя в последнее время все чаще называют бывшим артистом, что ты целиком посвятил себя другому искусству, нашему застольному грузинскому? – пробурчал Сандро Каридзе.
   – Я художник, Сандро, – с огорчением ответил Каричашвили. – Когда я был молод, меня увлекла сцена и шквал аплодисментов. Но разве я знал свой жребий, разве понимал, что такое высокое искусство!
   – А теперь ты понимаешь?! – усмехнулся Каридзе.
   – Теперь понимаю! – сказал Каричашвили. – Высокое искусство, Сандро, это – совесть. Я не имею права играть плоско! Это прежде всего. И я не имею права лгать людям. Лгать соотечественникам, сбитым с истинного пути трагедией их истории, толкать их в яму… Поэтому я играю не всё… Уж год, как репетирую новую роль. Может быть, на это уйдет еще год. Не знаю… Но выйду на сцену только тогда, когда смогу показать то, что возвышает душу. И если по глазам зрителей я пойму, что достиг своей цели, то слушать аплодисменты в театре останешься ты, а я побегу сюда, чтобы выпить вина и поговорить с Гоги и Ервандом о грузинской борьбе. Давай, генацвале! Называй меня бывшим артистом… Чего можно ждать другого от такого циника, как ты! Я не возражаю… Нано, голубушка, – он повернулся к Нано, – мы слушаем тебя! А ну, слушать! – загремел его голос.
   – Нет, не сейчас, – сказала Нано. – Мне хотелось бы еще послушать Сандро Каридзе, пусть он поделится с нами своими богатствами.
   – Ради бога, госпожа Нано, я готов, но не знаю, чем делиться.
   – Сейчас я объясню… Вы говорили о том, что мы имели и что потеряли. А как потеряли, почему… Кем мы стали, кто мы теперь… Это нужно мне для моего тоста, без этого он будет бессвязным и может показаться чепухой.
   Каридзе был явно польщен просьбой Нано.
   – Я буду рад, – улыбаясь ответил он. – Но общество наше должно набраться терпения, хотя я постараюсь быть лаконичным. Ведь я думал над этим не один год и знаю то, что мне предстоит сказать, как «Отче наш».
   – Начинай, Сандро, – подхватил Каричашвили. – Наговоримся, во всяком случае. Кто знает, какие превратности несет нам завтрашний день…
   Сандро Каридзе не заставил себя долго просить и начал без промедления.
   – К сожалению, не все вечно на нашей грешной земле, – сказал он не торопясь. – Появились славянские феодальные государства и ослабили опасность северных нашествий для южных империй. И грузинское государство потеряло свое назначение – быть форпостом в сдерживании набегов степных народов. А разложившуюся Византийскую империю прикончили, как все вы знаете, крестоносцы и турки. Католическое же христианство до того источилось червем, что нашло необходимым учредить инквизицию. А когда колеблется цитадель, то судьба бастионов висит на волоске. Разладились наши связи с единоверным миром, и идеологическая функция Грузии постепенно начала отмирать.
   Прошло еще немного времени, и в результате развития мореплавания великие торговые пути перекочевали на моря и океаны. Тем самым мы лишились и экономической своей функции. Короче говоря, в один прекрасный день стало ясно, что мы лишились международной функции. Наше могучее государство, недавно еще вершившее добрые дела для человечества, превращалось в арену междоусобной возни мелких князей и приманку для всевозможных удачливых или неудачливых завоевателей. Чем были для истории Грузии пять ее веков до присоединения к России? Их смело можно назвать пятисотлетней войной за физическое сохранение нации и спасение ее культуры. И что примечательно – национальное, грузинское политическое мышление всегда отдавало себе отчет в том, что существование нашей страны целиком определяется ее исторической функцией.
   В крупном масштабе это впервые пытался воплотить, в жизнь Вахтанг Горгасали. Когда Грузия перестала быть форпостом при нашествиях степных народов, Давид Строитель и его политическое окружение пытались сделать грузинское государство культурной и экономической силой Малой Азии и Ближнего Востока и многого достигли на этом поприще. Когда дрогнули основы мировой христианской цивилизации и погребли величие Византийской империи, государство Тамар пыталось претендовать на гегемонию в православном мире и наведение порядков в мусульманском. И тут дела пошли бы успешно, если бы не нашествие монголов, принесшее нашей истории величайшие потрясения. И, как вам известно, не только нашей. Впоследствии, уже в новые века, Ираклий Второй хотел совершить операцию, географически обратную той, какую совершил в свое время Вахтанг Горгасали, – с опорой на севере, меч повернут на юг, но к этому времени мы были так обессилены, что сами нуждались в покровительстве. И нашли его в союзе с Россией. Грузины пришли к покровительству… – Ровно звучащий до этого голос Каридзе чуть зазвенел. Помолчав, он продолжал: – Я говорю об этом для того, чтобы не была предана забвению мудрость напряженных и неустанных поисков наших предков, чтобы их исторический подвиг был оценен по заслугам…
   Да, пятьсот лет под пятой восточных завоевателей; тот, кто широко образован и достаточно объективен, может найти для сравнения только один пример – американских индейцев. Другие параллели мне не припоминаются. Конечно, физическое сохранение нации и ее культуры тоже может быть смыслом жизни страны, ее назначением. Но назначением узко национальным, недостаточным для жизнедеятельности сильного государства. Грузинское государство, увы, перестало существовать. Наш народ потерял активное чувство собственной ответственности за радости и горести своей страны, а бесчисленные поражения и опустошения отняли у нашего гражданина уверенность в себе и чувство непобедимости. И наша нравственность сделала первые шаги к упадку. Узко-национальный смысл жизни и незначительность международных функций не могли не дать своих опустошительных результатов. Жизнь сводилась теперь лишь к тому, чтобы продлить свое существование, что не могло не деформировать нравственные устои общества, не усилить эгоизма, не внести низменности и мелочности, чего не было в этических нормах сильного государства.
   И все-таки, несмотря на это, можно сказать, что честь и совесть грузинского народа до девятнадцатого века оставались незапятнанными. Хотя и во имя узко-национальных интересов, но все же наш народ еще оставался сплоченным, способным к единству и самопожертвованию. Но пятьсот лет ожесточенного сопротивления, как я уже сказал, принесли ему физический разгром и духовное изнеможение. У нас не было другого выбора, кроме того, который мы сделали, обратившись под защиту единоверного государства.
   Древнее наше стремление к культурным связям с Западом осуществилось в новой форме: мы стали частью крупнейшего государства Европы! Присоединение к России решило многие острые проблемы нашей жизни. Нас освободили от войн, от набегов горцев, от страха истребления, от тысячелетней династии Багратидов и даже от налогов… Эта передышка была нам необходима. Но она несла свою закономерность: грузин, привыкший за свою историю к ответственности перед человечеством и перед своей страной, остался без смысла жизни… От него теперь ничего не требовали, абсолютно ничего! И наш народ стал похож на пущенное в луга стадо, у которого есть только одно дело – щипать траву! Сто лет мы пасемся… Наша единственная цель – есть, пить и растить детей. Конечно, эта цель свела на нет основы старой традиционной нравственности… Но если и по сей день можно встретить людей, которые сберегли любовь к свободе и любовь к родине, то это потому только, что нравственность – самая стойкая духовная категория, свойственная человеку…
   Вот, госпожа Нано, как произошло то, что мы все потеряли. А что представляем мы сейчас – я отвечу вам, но прошу меня простить за грубость моей правды. Мы – разрозненный, лишенный единства народ, занятый стяжательством, мы – бывшая нация! Добавить мне осталось только одно. Известно, что ни один поработитель не освобождал из ярма добровольно, из каких-то гуманных соображений. И мы не будем просить царя Николая Второго, чтобы он совершил этот небывалый акт… Я кончил, Элизбар!
   – Как же так! – воскликнул Шалитури. – Выходит, пока на Кавказе не возникнет эта самая твоя миссия, для грузин государство – ни-ни!
   – Ни-ни! – подтвердил Каридзе.
   Шалитури расхохотался.
   – Ты выдумал все это, мой Сандро, – сказал Гоги, – чтобы оправдать свое равнодушие к судьбам родины.
   – Гоги, ты не прав, – вмешался я. – Человек плачет, чуть услышит грузинские напевы, а ты обвиняешь его в равнодушии.
   Гоги не ответил, только махнул рукой.
   – Знаешь, почему он плачет? – спросил меня Каричашвили.
   – Ну, почему, объясни, – сказал Каридзе.
   – А потому, Сандро, что тысячу лет назад ты был достойным человеком, а сегодня – ты червь.

[SergOs]

Это к твоему девизу, Ника:

Григол Абаштдзе (перевод Е.Винокура)
ПОВТОРИТСЯ
Я словно ношу, мысль одну влачу,
А мысль влачить – нелегкая работа…
Уверовать во что-то я хочу.
И верую я все еще во что-то.
Я верую,
Что корни прорастут.
Все снова повторится в результате…
Я повторюсь в стихах,
В которых труд
Заложен мой,
Я повторюсь
В дитяти.
Все повторится…
Только лишь одно
Неверие нас навсегда погубит!
Нам будет все назад возвращено!
Блаженны верящие.
Прав, кто слепо любит,
…Верну назад вот ту, за небосклон
Ушедшую давным-давно дорогу…
А если ваша жизнь лишь только сон,
Тогда жалеть и не о чем, ей-Богу.

[SergOs]

А это к переводам, интересно было бы почитать подстрочник с грузинского.
И как звучат на нем ГЛАЗА ДУШИ?
Или СЛАДКИЙ ЗУБ ЗИМЫ?
Вообще, у Отара это было?

Отар Чиладзе (перевод Б. Ахмадулиной)
ДО РАЗЛУКИ
Так время пробежало черной кошкой
По закоулкам.
И лицо зимы
С простыми и суровыми чертами
Размылось в стеклах.
Только этот лист сковало льдом…
В котором отразится
Во сне ли явленное или наяву –
Как в зеркале,
Чтобы шипы воспоминаний
Не раз отверзли нам глаза души:
Усталые от дней однообразья,
Искусственного солнца с лживым блеском,
Ворованного неба, даже жизни,
Столь неосмысленной порою до конца.
Блестит сосулька, сладкий зуб зимы,
И вздох трубы, и выдох человека
С теплом, как в только что убитом звере, –
Полотнищем трепещут на ветру.
И вот, как если б сотню лет спустя,
Когда всем-всем – от красок и до звуков –
Перенасыщен дух,
Я вновь прошу
Вернуть мои права на все былое.
Мне нужно их вернуть,
Чтоб нас с тобой,
Едва почуя трещину отхода,
Не поглотило облако забвенья
Своей зловеще-топкой темнотой.
Дай руку мне,
Горячую обычно и слабую.
Дай сердце мне свое, такое же горячее – строже
Которого не ведал в жизни я!
Покуда позволяет нам судьба,
Давай же не утрачивать доверья –
И да прислушается к нам извечный мир,
И наши головы на грудь себе положит,
И будет он по-прежнему стараться
Хоть в чем-то измениться… но не сможет.
1969

[SergOs]

ВЛАДИМИР МОЩЕНКО

ИЗБРАННЫЕ ПЕРЕВОДЫ

           Первый опыт переводческого ремесла я, будучи юнцом, получил во время службы спецкором в окружной газете Закавказского военного округа в Тбилиси, когда редактор издательства “Заря Востока” знаменитый Гоги Мазурин, художник и стихотворец, по-дружески давал мне вместе с подстрочниками поручения: “Вот тебе пятьсот строк и неделя срока”. Я ничтоже сумняшеся соглашался, потому что грузинская поэзия тогда стала необычайно модной; сюда, под сень литературной Мекки, приезжали за работой Евгений Евтушенко, Александр Межиров, Владимир Соколов, Белла Ахмадулина, которая однажды иронизировала: “Чужое ремесло мной помыкает, на грех наводит, за собой маня”. Позже я, бездарно гробивший лирические замыслы моих старших грузинских друзей, осознал, как часто садился в лужу: “Я был до ужаса обычен, к тому ж ещё косноязычен, но почему-то мне везло: меня не отвергали боги – Хута, Резо, Алеко, Гоги. Я с ними пил в Сабуртало”.
           Моя служба продолжалась, и благодаря ей я два года был в командировке в Венгрии, в Южной группе войск, потом добился главной цели – получил прописку в Москве и полковничьи погоны, уходя всё дальше и дальше от своего лирического героя тбилисских времён, да так, что нередко расходился с ним в вещах немаловажных. Гонорар меня не интересовал, недаром я в шутку написал кому-то в альбом: “Я получаю, чтобы тратить, и трачу, чтобы получать”. Но пришла пора прозрения, когда до меня наконец-то дошло: “Вот и книга моих заблуждений…” И я решил найти себя в переводческой работе. Куда мне было до тех, кто переводя, например, с французского “Трагические поэмы” Агриппы Д’Обинье, совершали подвиг, равный заслугам Гнедича и Жуковского. Я же понимал: не до жиру, быть бы живу. Надо было просто научиться писать – и прежде всего пространство, которое давалось мне труднее всего.
           Получить такую работу в моём положении оказалось делом нелёгким, тем более, что я прежде срока ушёл в отставку. Но кое-что в “Советском писателе” и “Современнике” мне начали давать; дальше – больше. Отдельно скажу о первом опыте – он того заслуживает. Я получил подстрочники будущей книги “Мгновения” милого, симпатичного кумыкского поэта Акая Акаева. Художник справился с делом раньше меня и изобразил для обложки джигита на аргамаке, спускающегося с синих гор в живописный аул. А я испытал горькое разочарование: пространства в стихах оказалось маловато. В этом плане всё было безликим – и дороги, и мелодии, и пахари, и море, и поле. Даже горы не выглядели горами.
           Предваряя эту подборку, думаю: если я всё-таки нашёл себя, то здесь не обошлось и без влияния моей переводческой работы, которая давала возможность преодолевать неожиданные препятствия за считанные минуты. Она, кроме того, подсказала, как уродуется поэзия, лишённая духовности, лишённая Бога. И я понял, почему так широко и мощно развернулся Межиров, заполучив подстрочники Ираклия Абашидзе с голосом Руставели у стен Крестового монастыря: “Зачем богоотступничество мне в вину вменяют и грозят расплатой, когда на свете о моей вине Ты ведаешь один, мой Бог распятый”. Увы, ничего подобного мне не перепадало. Зато в последние годы я сам начал выходить на строки, где (в частности, у Самуила Галкина) появляется самое высокое имя: “Оно – это вечная память о Том, Кто шёл от рожденья с бессмертным крестом, Кто нёс на себе его ради других…”
            С самоиронией могу отметить, что удостоился в “Строфах века – 2” нескольких хвалебных слов Евгения Витковского, который сказал, что, пользуясь подстрочниками, я всё же делаю это дело “с любовью и умением”.
http://a88.narod.ru/vm02.htm


Яков МЕЛИЯ
* * *
Елозит по брёвнам еловая лапа.
И путь моей мысли безумно далёк.
Снарядная гильза – солдатская лампа
Льёт свет потихоньку. Шипит фитилёк.
Вот писарь усталый считает потери.
Вповалку бойцы, как убитые, спят.
Раздастся команда – откроются двери.
Поди угадай, кто вернётся назад.
И что же вам снится – скажите, мальчишки.
А я почему-то сегодня не сплю.
На лампу гляжу – учащаются вспышки:
Недолго, пожалуй, гореть фитилю.
* * *
Не любил трофейных сигарет.
И сигар трофейных не любил.
Я с махоркой неразлучен был.
Нет махорки – настроенья нет.
Ну а если настроенья нет,
У бойца испорчен целый день.
Я отцовский доставал кисет,
И его огниво, и кремень.
Горечь можно горечью унять.
Здесь махорка лучше, чем табак.
Слёзы вышибает, как-никак…
Легче что-то главное понять.
И дымок поможет голубой
Оценить покой и тишину.
И привычно пепел я стряхну.
Через полчаса мне снова в бой.

ЛУНА МАРАБДЫ

Вечерело. Листья не шумели.
Что война – не верилось никак.
Но неподалёку, там, где ели,
Целится в меня, прищурясь, враг.

Наши души юные томились,
Забывали вдруг, что смерть щедра.
Но окопы до сих пор дымились,
Не остыли с самого утра.
Расставаться с жизнью молодою
Не хотел никто. Но старшина
В бок меня толкнул: над Марабдою
Выкатилась красная луна.
* * *
А юность там, где окопался взвод,
Где ничего письмишка нету слаще.
Поёт гармонь. Опять гармонь поёт
У блиндаже. И я в осенней чаще.
Не мой ли шёпот здесь, среди берёз?
И гусениц следы, следы колёс…
* * *
Яблоню сажает ездовой,
Позабыв, что был недавно ранен,
Что три года на передовой.
Сразу видно каждому – крестьянин.
Не дождётся яблок? Ну и что ж.
Так и я пишу стихотворенья.
Может, до утра не доживёшь,
А не то что до плодоношенья.
* * *
Что я видел на своём веку?
Потому-то я, с судьбой не споря,
Радуюсь, проснувшись, ветерку –
Утреннему, дующему с моря.
Может быть, Мтацминдой он рождён,
Может быть, примчался он оттуда…
По-грузински намекает он,
Чтобы я надеялся на чудо.

[SergOs]

Продолжение стихов Якова Мелия (пер. Мощенко):

ТБИЛИСИ. В КОНЦЕ ВОЙНЫ

На подъёме Пурцеладзе мы сходились
не впервые.
Нам дурачиться хотелось,
острословить бестолково.
И за пазухой носили мы тетради фронтовые,
Где связались воедино наше дело, наше слово.
Дом учителя радушно
распахнул тогда нам двери.
Обживать диван огромный
предоставил тут же право.
Нас писатели хвалили. Млели мы, себе не веря.
Начинающих поэтов опекал Симон Цверава.
* * *
Я не расстался ещё с гимнастёркой.
Мы, уцелевшие, в креслах сидим.
Делимся мы по-солдатски махоркой.
В Доме учителя стелется дым.
Здесь проходил я стремительно мимо
Великолепных старинных зеркал.
В белых галактиках синего дыма
Я и себя, и убитых искал.
В Доме учителя нас не ругали
И благосклонно смотрели на нас.
Шли по домам и баллады слагали.
Так обрели мы в Тбилиси Парнас.

СВИРЕЛЬ
1
Дырочки свирели ранами казались.
Очень осторожно губы их касались.
Грузия, когда я исторгаю звуки,
Боль твоя рыдает и стихают внуки.
Чтобы возникали голоса былого,
Может быть, бессильно слово. Даже слово.
Мы бы обнищали и осиротели,
Если бы не эти дырочки свирели.
2
…Попалась мне тростинка как-то в руки.
Не мешкая свирель я смастерил.
Играл я. А какими были звуки –
Никто ни разу мне не говорил.
* * *
Вот пройдут, пофыркивая кони,
И усталым будет каждый шаг.
Кто-то снова скажет о Риони:
“Не утихомирится никак”.
Побеги на берег Балахвани.
Плот несётся, где кричит баран.
И оттуда позовут крестьяне,
Чтоб скорей метнули им аркан.
К берегу пристанут – и повсюду,
Как на рынке, море новостей.
“Эй, хозяин, доставай посуду,
Надо ведь попотчевать гостей!”
Гусь ворчит обиженно в корзинке.
Рвётся “Мравалжамиер” в полёт.
Незнакомка в газовой косынке
Нам с тобой покоя не даёт.
Под босой ногою – подорожник.
Ты вздохнёшь, а следом я вздохну.
И рисует у сосны художник
В речке утонувшую луну.
* * *
Здесь карагачи – не старики
У ворчливой вспененной реки.
Майские фонарики проносят
Сквозь листву и травы светляки.
Я хочу, чтоб ночью дождь прошёл,
Чтоб мешком накрылся мукомол,
Чтоб из мрака вырвала зарница
Книгами заваленный мой стол.
Слаще нет полуночных бесед.
Лесоруб медлителен и сед.
Сына ждёт старушка у иконы,
И струит лампадка тихий свет.
* * *
Я в горах свою строчку добуду,
Где альпийских покосов полно.
С аргонавтскою страстью повсюду
Я ищу золотое руно.
Очагу поклоняюсь и стаду,
Роднику и жужжанию пчёл.
На пиру или в бедствии стану
Славить всё, что с рожденья обрёл.
Веря мальчику, веря и мужу
В перекличке отцов и детей,
Прославляю девятую музу,
Музу участи бедной моей.
Я алгетских волчат прославляю,
Оленёнка на майском лугу,
Очамчирскую чаячью стаю
И крестьянские вилы в стогу.

КРЕПОСТЬ БИРТВИСИ

Прикрывало облако Биртвиси.
Недоверчив, раздражён и хмур,
Цитадель разглядывал Тимур,
Проклиная пропасти и выси.
Руки, что ли, стали коротки?
Попирал сапог уступа выступ…
Кто бы мог поверить, что на приступ
Будут зря ходить его полки.
Восемь раз – и тщетно. Неужели?
Не утёса выступ, а врага
Научилась попирать нога.
И несётся крик из цитадели:
“Может быть, Тимур, ты занемог,
А твои солдаты заскучали?
Поднимайся к нам, забудь печали,
Осуши, Тимур, заздравный рог”.
Застонал он: “Что со мною сталось?”
Не осилить саблей эту речь.
Взять бы крепость, растерзать и сжечь,
Чтобы даже следа не осталось,
Чтоб несли к нему через огонь
Голову обидчика на блюде.
Но Тимур сдаётся – видят люди,
Видит это и любимый конь.

НАРОДНЫЙ МОТИВ

Куда бежишь? В горах сегодня стужа.
В деревню, говоришь? Постой, постой.
По улицам искать ты будешь мужа,
Пойдёшь кружить с зажжённою свечой.
Хевсурец, я зазря не погибаю,
Щит над собою возношу легко,
И войско возглавляю, и сгибаю
Шутя копья тяжёлое древко.

СХАЛТСКИЙ ХРАМ

Великий мастер, избежало тления
Всё то, чем ты возвысил этот храм.
Ты говорил: “Я камню передам
Перед моей царицей поклонение”.
Ну кем бы стали мы без этих стен?
Я вдохновляюсь фреской самой малою.
Ведь ты дышал царицею Тамарою.
А где любовь, там отступает тлен.
Великий мастер, столько свеч потушено,
Зажжённых равнодушною рукой!
Гласят века: “Пощады никакой!”
Но в мире равнодушья есть отдушина.
* * *
С ягнёнком шла. И встретилась со мной.
И окатила глаз голубизной.
И кроток, как ягнёнок, стал я тут.
Не знал я даже, как тебя зовут.
И тонкий посох был в руке твоей,
Как будто луч из солнечных лучей.
Ты улыбалась всем свои лицом.
И потому-то стал я бубенцом
На шее у ягнёнка твоего.
А что ещё? А больше ничего.

АМАЗОНКА

Ты – несбывшийся сон, искушенье моё.
Твоё слово острее кинжала.
Обижали тебя – и тогда ты копьё
Грациозно и крепко держала.
Ты спешила горючие слёзы смахнуть.
В бой летела. Стучали копыта.
Забывала о том, что высокая грудь
Для стрелы и для сабли открыта.
(С грузинского)
http://a88.narod.ru/vm02.htm

[lara]

გენიოსების ბედი თბილისის ბაზარზე

იოსებ გრიშაშვილი

ქვევით, ბაზარზე, კვირადღით, ვანქთან,
მტვრიან ქუჩებში, დამპალ ჰავაზე,
წონით ვიყიდე ექვსი გირვანქა:
შოთა, აკაკი და ჭავჭავაძე.

"მე თეკლასი ვარ!" - ასე ეწერა
ერთ წიგნს, დაბეჭდილს ვახტანგის თეგზე;
და მეორეზე - ყრუდ, ალმაცერად:
"ნუღარ ვიფიქრებთ ილიას თერგზე!"

სხვაში კვნესოდა ქართულ რომეოს
და ჯულიეტას წმინდა წარსული;
ერთშიც - თუთუნი იდო, რომელსაც
ჰქონდა მუშკ-ამბრის ქალწული სუნი.

და გავიფიქრე, ვინ არის ნეტა
ამის პატრონი ან გამყიდველი,
რომ პარკებისთვის გამოიმეტა
დავით რექტორის ნაწერი ძველი?!

იქნებ მის ბედი ბეწვზე ჰკიდია?
ან დამათხოვრობს, ან ავად არის -
და გროშის ფასად გაუყიდია
წიგნი სათუთი, ნათავადარი.

აი, სად ჰყრია ჩვენი დიდება!
ლამის სირცხვილით ამეწვას ლოყა!
აი, ქართლის ხმა სად იყიდება, -
ჯავახიშვილი და ინგოროყვა!

და მე არ მჯერა ის მწარე აზრი,
ის ბედისწერა დაუდგრომელი,
რომ ჩემს წიგნებსაც ვანქის ბაზარზე
ეს სამწუხარო ბედი მოელის!

მე ვილეოდი, ვით მწუხრის სხივი,
მერმისის ფიქრი კვალდაკვალ მსდევდა -
და იზრდებოდა გულში შხამივით
ბესიკის ბაღში გაზრდილი სევდა.

Судьба гения на тифлисском базаре

Иосиф Гришашвили

В то воскресенье, средь давки базара,
Куплены мной – не пришлось торговаться -
Распродававшиеся на тару
Шота, Акакий и Чавчавадзе.
"Собственность Теклы" – виднелся экслибрис
В книге Вахтанговой первопечатни.
"Терек бурлящий из памяти выбрось", -
В новой гласило ничуть не понятней.
В третьей стонали святые интриги
Наших грузинских Ромео с Джульеттой
Или табак был заложен и в книге
Девы замужней бродили букеты.
Я и подумал: какая обида!
Сведать бы, кто продавец дальнозоркий,
Что отдавать не стыдится Давида
Ректора рукописи на обертки.
Или такая ему незадача,
Съехал до ручки и наг до коленок,
Что на торгах, фолианты маклача,
Редкости распродает за бесценок?
О Ингороква и Джавахишвили,
Вот где и мы по заслугам получим,
Щеки с конфуза румянцем заплыли:
Грузии голос на рынке толкучем!
О, неужели затем нас призвали,
Чтобы и нас ожидало такое?
Так же ли тлеть на базарном развале
Писанному и моею рукою?
Волком весь день пробродил я, сраженный,
Злой, как Шамиль, и с тоски безъязыкий.
Сердце ж глухою цвело белладонной,
Выросшею на баштанах Бесики.

1927 г.

Перевод Бориса Пастернака

***

Поэт-академик Иосиф Гришашвили завещал государству богатую библиотеку-музей (она сегодня числится за Национальной научной библиотекой Грузии) в количестве 100 тысяч книг, в том числе и раритетные издания.

[Nika]

Чабуа Амирэджеби

Государство — это огромный кипящий на огне котел с похлебкой, а гражданин — существо, к этому котлу присосавшееся. Неизбежно наступает минута, когда надо помешать в котле черпаком или встряхнуть его, присосавшиеся отваливаются, и тогда... Миллионы мечутся в исступлении, и каждый раздираем страхом о животе своем. Одни пытаются вновь присосаться к старому котлу, другие ищут новый, фантазия третьих рождает посудину, которую вообще никто никогда не видел, однако они убеждены, что она существует, а им на роду написано отыскать ее. Вся эта кутерьма длится до тех пор, пока кто–нибудь не сообразит перекрасить старый котел и назвать его совсем по–новому. Тогда, подобно клещам, граждане вновь присасываются к котлу, и «земля пребывает вовеки».