0
wsir1963 (30.12.2008, 1:47) писал:
ВОДЯНОЙ
Лужицкий эпос
Жила-была панночка-девица!
У отца единственная дочка,
У отца единственная дочка.
Отца девица просила:
-Дай погулять мне годочек,
Пожить во дворе твоем новом!
-Я бы дал погулять тебе годочек,
Пожить во дворе моем новом,
Да пора тебе,дочка,замуж.
Поднялася панночка наверх,
В новорубленную светлицу,
В новорубленную светлицу.
Сидит в светлице и плачет,
Белые руки ломает,
Белые руки ломает.
Во двор водяной проходит:
-Где тут моя невеста,
Где тут моя невеста?
-Она у себя в светлице,
Сидит она там и плачет,
Белые руки ломает.
-О чем ты плачешь,девица,
Моя дорогая невеста?
Моя дорогая невеста!
-Как же мне,горькой,не плакать,
Когда люди кругом толкуют,
Что жених мой - сын водяницы?
-Не слушай пустые толки,
Теперь ничего не изменишь.
Теперь ничего не изменишь!
Я для своей невесты
Серебрянный мост построю.
Серебрянный мост построю!
Пройдет по мосту твой поезд
О тридесяти колясках,
О сорока рысаках!
Не доехали до середины -
Под ней провалился смост.
Под ней провалился мост.
Смотрит отец в окошко:
-Гляди,дорогая женка,
Плывет наша дочь по воде!
-Ну и пусть плывет по воде,
Теперь ничего не изменишь,
Теперь ничего не изменишь!
Семь весен и зим миновало,
Семь она сынов нарожала,
Семь она сынов нарожала.
На злую восьмую годину
Родила она восьмого сына,
Родила она восьмого сына.
Запросилась она у мужа:
-Пусти меня на берег,в церковь!
Пусти меня на берег в церковь!
-Ступай,если хочешь,в церковь,
Но смотри,не дождись благословенья!
Но смотри,не дождись благословенья!
Поднялась со дна,идет в церковь
И встречает милого братца,
Встречает сестренку меньшую.
-Привет,дорогая сестра.
В кои поры ты на берег вышла!
Идем вместе с нами в церковь.
-В церковь пойду с вами вместе,
Но нельзя мне ждать благословенья.
Ах,нельзя мне ждать благословенья!
-Не спеши,погоди,сестрица,
С нами пойдешь пообедать,
С нами пойдешь пообедать.
Дождалась она благословенья.
Тут встал водяной из пучины.
Тут встал водяной из пучины -
В синих своих штанах,
В красных своих чулках,
В красных своих чулках!
Вышла она из церкви,
С сестрицею распростилась.
А навстречу - муж-водяной.
Из рук ее вырвал младенца,
На глазах у ней растерзал,
На глазах у ней растерзал!
Остальных семерых задушил,
Раскидал тела по дороге,
Сам повесился на косяке.
-Не жалко тебе,скажи,
Деток твоих малолетних,
Деток твоих малолетних?
-Ни одного так не жаль,
Как жаль сыночка меньшого!..
Как жаль сыночка меньшого!
Маленький сидел он в купели,
Беленький лежал в колыбели,
Яблочком румяным играл.
Лужицкий эпос
Жила-была панночка-девица!
У отца единственная дочка,
У отца единственная дочка.
Отца девица просила:
-Дай погулять мне годочек,
Пожить во дворе твоем новом!
-Я бы дал погулять тебе годочек,
Пожить во дворе моем новом,
Да пора тебе,дочка,замуж.
Поднялася панночка наверх,
В новорубленную светлицу,
В новорубленную светлицу.
Сидит в светлице и плачет,
Белые руки ломает,
Белые руки ломает.
Во двор водяной проходит:
-Где тут моя невеста,
Где тут моя невеста?
-Она у себя в светлице,
Сидит она там и плачет,
Белые руки ломает.
-О чем ты плачешь,девица,
Моя дорогая невеста?
Моя дорогая невеста!
-Как же мне,горькой,не плакать,
Когда люди кругом толкуют,
Что жених мой - сын водяницы?
-Не слушай пустые толки,
Теперь ничего не изменишь.
Теперь ничего не изменишь!
Я для своей невесты
Серебрянный мост построю.
Серебрянный мост построю!
Пройдет по мосту твой поезд
О тридесяти колясках,
О сорока рысаках!
Не доехали до середины -
Под ней провалился смост.
Под ней провалился мост.
Смотрит отец в окошко:
-Гляди,дорогая женка,
Плывет наша дочь по воде!
-Ну и пусть плывет по воде,
Теперь ничего не изменишь,
Теперь ничего не изменишь!
Семь весен и зим миновало,
Семь она сынов нарожала,
Семь она сынов нарожала.
На злую восьмую годину
Родила она восьмого сына,
Родила она восьмого сына.
Запросилась она у мужа:
-Пусти меня на берег,в церковь!
Пусти меня на берег в церковь!
-Ступай,если хочешь,в церковь,
Но смотри,не дождись благословенья!
Но смотри,не дождись благословенья!
Поднялась со дна,идет в церковь
И встречает милого братца,
Встречает сестренку меньшую.
-Привет,дорогая сестра.
В кои поры ты на берег вышла!
Идем вместе с нами в церковь.
-В церковь пойду с вами вместе,
Но нельзя мне ждать благословенья.
Ах,нельзя мне ждать благословенья!
-Не спеши,погоди,сестрица,
С нами пойдешь пообедать,
С нами пойдешь пообедать.
Дождалась она благословенья.
Тут встал водяной из пучины.
Тут встал водяной из пучины -
В синих своих штанах,
В красных своих чулках,
В красных своих чулках!
Вышла она из церкви,
С сестрицею распростилась.
А навстречу - муж-водяной.
Из рук ее вырвал младенца,
На глазах у ней растерзал,
На глазах у ней растерзал!
Остальных семерых задушил,
Раскидал тела по дороге,
Сам повесился на косяке.
-Не жалко тебе,скажи,
Деток твоих малолетних,
Деток твоих малолетних?
-Ни одного так не жаль,
Как жаль сыночка меньшого!..
Как жаль сыночка меньшого!
Маленький сидел он в купели,
Беленький лежал в колыбели,
Яблочком румяным играл.
Скрипач и водяной
Падал густой снег, раскачивались за окном ветки рябины. А в мастерской было тихо и уютно: большая, облицованная зелено-голубым кафелем печь дышала теплом.
Мы сидели за круглым столом, заваленным гравюрами, рисунками, книгами. Со стены на нас смотрела Девочка, разговаривающая со Змеем. На голове его сияла корона.
Хозяин мастерской — художник и писатель Мерчин Новак, а по-немецки Мартин Нойман,— доставал с полок все новые листы, осторожно раскладывал их на столе. Сказочное многоцветье рассеяло сумеречный свет зимнего дня: по зеленому небу над красно-коричневой землей летел дракон; среди мрачного переплетения стволов и корней распускались белые волшебные цветы; в гости к крестьянину шли гномы в синих колпаках... Мерчин Новак тихо ходил по мастерской, мягко улыбаясь. В бархатной куртке и домашних тапочках, он сам казался частью того мира, что создал своей кистью...
Марко Хендрих — это он привез меня в гости к художнику — рассматривал картины, радовался, узнавая:
— Это Крабат? Да? А это Змеиный Король? А это Водяной?
— Марко,— смеялся художник,— ты что, не помнишь сказок, которые тебе рассказывали в детстве? Это же так недавно было...
Чем дольше всматриваешься в таинственный и озорной мир Мерчина Новака, тем более кажется он реальным: колодец-журавель на зеленой земле; изба, сложенная из потемневших бревен; серп в руках жницы; расшитая праздничная одежда девушки из Чельна; внутреннее убранство деревенской избы — с печью, горшками, одеждой. Нечто похожее я только что видела в музее в Бауцене. Пожалуй, по картинам Новака можно было изучать культуру и быт его сородичей — лужицких сербов, или лужичан, или по-немецки — сорбов.
Лужичане живут на юго-востоке ГДР, в округах Дрезден и Котбус, в бассейне реки Шпрее. Сейчас лужичан примерно сто тысяч, это небольшая часть населения республики. Около трехсот городов и селений страны признаны двуязычными. Но не малочисленность лужичан была причиной того, что о них до недавнего времени было известно немного. Почти тысячелетие назад они утратили свою независимость. Века социального и политического угнетения должны были, казалось, окончательно предать эту народность забвению... С истории лужичан и начался наш разговор в Бауцене, или по-лужицки — Будышине, в просторном зале «Сербского дома». Юрий Гросс и Марко Хендрих — первый секретарь и работник отдела пропаганды Центрального руководства «Домовины» — говорили между собой по-лужицки, и я время от времени улавливала знакомые слова: «хлеб» означал «хлеб», «внутроба» — «сердце», а «домовина» — «родина». И все же без переводчика было не обойтись.
Юрий Гросс делил историю своего народа на две части: первая насчитывала много столетий, начинаясь с VI—VII веков нашей эры (как трагический рубеж были отмечены им X—XI века, когда лужичане потеряли независимость); вторая — четыре с половиной десятилетия. Грань проходила по 1945 году.
— Старшие у нас еще помнят, молодые читали, хоть им и поверить в это трудно,— Гросс повернулся в сторону Марко,— но так было: лужичане считались не людьми, а рабочей скотиной. Веками... Что ж говорить про годы фашизма! В 1937 году были запрещены наш язык, наши газеты, закрыта «Домовина» — народная организация лужичан. Перед концом войны отступающая армия Шёрнера должна была перестрелять всех нас... Спасли лужичан советские воины.— Юрий Гросс помолчал и твердым голосом продолжил: — 10 мая 1945 года «Домовина» возобновила свою жизнь. Конституция страны узаконила наше существование,— и он показал на плакат, висевший на стене.
Плакат гласил: «Граждане ГДР лужицкой (сербской) национальности имеют право развивать свой язык и свою культуру. Осуществление этого права поддерживается государством. Статья 40, Конституция ГДР».
В разговор вступил Марко Хендрих. Он рассказал, что созданы и работают Фольклорный центр, лужицкий народный театр, издательство «Домовина», чьи книги всегда помечены рисунком-символом — тремя листами липы; на языке лужичан издаются девять газет и журналов, есть своя редакция на радио и группа «Сербский фильм» при ДЕФА. Язык лужичан — оба наречия: верхне- и нижнелужицкое — преподается в школах. Педагогический институт готовит учителей для лужичан. В Бауцене работает Институт этнографии, языковедения и истории АН ГДР. Недавний труд института — четырехтомник по истории лужичан. Примерно раз в пять лет проводятся фестивали национальной культуры...
— Создается и музей,— заметил Марко.— Приглашаю...
Мы вышли на улицу. Город был весь засыпан рождественским снегом. Иные улочки были так узки, что, казалось, высокому и широкоплечему Марко тесно между домов.
Над островерхими черепичными крышами царила вертикаль старинной башни.
— Это Башня Богатых,— сказал Марко.— Построена в конце XV века как завершение Улицы Знатных. Башня много раз горела, перестраивалась, давно, так же, как и городская стена, потеряла свое оборонное значение и осталась теперь как памятник истории...
Марко говорил по-русски. Говорил хорошо, как человек, долгое время живший среди русских. Он и вправду учился в Москве, получил специальность химика, работал неподалеку от Бауцена на химическом предприятии, но потом резко переменил профессию.
— Вы спросите почему? — Марко задумчиво улыбнулся.— Не знаю, сумею ли объяснить... Может, меня подтолкнула к этому наша история. А может... В нашем институте учились ребята самых разных национальностей и из разных стран. Жили мы дружно. Каждый рассказывал о своем народе. Мне кажется, тогда я и понял, где я, лужичанин, могу быть особенно полезен...
Марко на ходу раскланивался со знакомыми, иногда останавливаясь, чтобы перекинуться с ними парой фраз то по-немецки, то по-лужицки. Родной его язык показался мне приятным и мелодичным.
— А вы знаете,— сказал Марко,— было время, когда за нашу речь на городской улице карали смертной казнью. Это было, к примеру, в Дрездене еще в XVIII веке.
Я невольно замедлила шаг, всматриваясь в тесно прижавшиеся друг к другу дома.
...Снег кружил в желтоватом свете зажженных с утра фонарей. Витрины магазинов сияли огнями и елочной мишурой. Дети катались в скверах на санках. Девушки в заячьих полушубках с непокрытыми головами пробегали по улицам. Из дверей кафе вырывался на улицу терпкий запах свежего кофе и недорогих сигар. Таким устоявшимся мирным бытом, праздничным уютом веяло от города, что вся далекая и трагическая история лужичан казалась нереальной. Но она снова обрела вполне конкретный облик, когда в музее я увидела лицо скорбящей женщины — фотографию барельефа, высеченного на памятнике, и фотографию самого памятника, поставленного неподалеку от Бауцена в честь освободителей — воинов 2-го Украинского фронта.
Собственно, музея еще не было, была только выставка, рассказывающая о прошлой и сегодняшней жизни лужичан. «Через несколько лет,— сказала руководитель выставки Ханка Фаскэ,— будет настоящий Музей лужицкой культуры и истории. Сейчас мы заняты поиском и сбором экспонатов, кое-что уже нашли».
Я переходила из зала в зал, рассматривая одежду, богатое рукоделие, посуду, ярко раскрашенные писаницы — они напомнили мне холодное весеннее утро в закарпатском селе Синевир и стоящие в ряд у стен церкви плетеные корзинки с пасхальными яйцами невиданных расцветок...
— Вам, наверное, стоит познакомиться с работами Мерчина Новака,— голос Марко вернул меня в Бауцен.— Это наш знаменитый художник, я бы сказал, наш скрипач...
— Кто-кто? Скрипач?
Марко, не отвечая, предложил:
— Давайте нагрянем в гости к Мерчину, это недалеко, под Бауценом.
За окном уже разлилась вечерняя синева, а наша беседа в мастерской Мерчина Новака еще в самом разгаре. Мерчин тоже говорит по-русски: выучил язык еще в начале 20-х годов.
— Я ведь ровесник века,— тихо роняет художник.
...Он родился в этой сербской деревне, всегда нищей и голодной. Первым, кто заметил и поддержал его талант, был школьный учитель. Потом была учеба в Лейпциге и Дрездене. Мерчин прилежно следовал академическим канонам, но больше рисовал то, что покинул, что помнил по рассказам сородичей: деревенские избы, домовых и гномов, доброго волшебника Крабата. Уже тогда он ясно осознал, что хочет стать художником своего народа и рассказать о нем. В тогдашней Германии это было невозможно. Он уехал учиться сначала в Прагу, потом в Варшаву. В 1929 году Мерчин вернулся на родину. Его решение окрепло: шла борьба за само существование лужичан, их культуры. Художник, публицист, общественный деятель Мерчин Новак включился в эту борьбу. В годы фашизма он был арестован...
К искусству Новак смог вернуться только после войны. Он понимал, что в те годы, чтобы пробудить самосознание своего народа, надо стать просветителем. Мерчин Новак возглавляет газету «Нова доба» — «Новое время», организует общество лужицких художников и скульпторов «Рабочий круг», много ездит по Советскому Союзу и рассказывает о нашей стране лужичанам.
И конечно, снова и снова обращается к фольклору, создавая небольшие по формату и простые по технике исполнения картины, похожие на те,
что любят вешать крестьяне на стенах горниц. Тут была опасность стать «этнографическим» художником, ведь костюмы лужичан, их танцы так живописны...
— Нет,— сказал Мерчин Новак,— я не хотел быть рисовальщиком национальных костюмов. Мне хотелось выразить душу своего народа. Тогда-то я написал книгу «Крабат — добрый лужицкий колдун». Ведь Крабат — неустрашимый, находчивый, веселый, щедрый на выдумку, простой и мудрый — и есть наша душа.
Крабат. Земля лужичан... Единственная книга о лужичанах, которую я читала перед приездом в этот край, была книга Юрия Врезана «Крабат, или Преображение мира». Она начиналась так:
«Как раз в самом центре нашего континента — многие в наших краях ошибочно полагают, что, значит, и в центре мира,— берет свое начало речка Саткула, весело журчащая мимо семи деревень, чтобы сразу же за ними нырнуть в большую реку. Ни океан, ни море ведать не ведают об этой речке, но море было бы другим, не вбери оно в себя и Саткулу.
Все семь деревень в ее долине уютные и опрятные, однако населены не слишком густо,— правда, и люди здесь живут не совсем такие, как везде, да и в мировой истории они не оставили сколько-нибудь заметного следа, хотя история эта не обделила их малыми и большими войнами, грозными битвами, зловонными чумными эпидемиями, великими страхами и столь же великими надеждами; она же и перебрасывала деревеньки из одних господских рук в другие, по случаю чего на каком-нибудь холме на правом или левом берегу речки всякий раз ставились виселицы.
Войны, битвы и чума поросли быльем, господские косточки сгнили в сырой земле, холмы висельников стали обычными пригорками и ничем не отличаются от прочих, так что мировая история и не знала бы о деревеньках на речке Саткуле, когда бы не жил тут Крабат.
Правда, рождение его нигде не отмечено, да и умереть он вряд ли мог...»
Марко Хендрих долго перебирал разложенные на столе картины. Наконец нашел то, что искал, и положил передо мной. Картина называлась «Скрипач и Водяной».
Добродушный Водяной, свесив со скамьи лапки, с улыбкой внимал игре молодого Скрипача. За их спинами голубела река...
— Я вам сказал, что Мерчин — скрипач, помните? — улыбнулся Марко.— У нас очень много сказок про Водяного. Да и как им не быть, когда здесь столько воды, что весной, во время разливов, люди добираются от селения к селению на лодках. Своей игрой Скрипач веселит Водяного, радует нас, жителей этих мест, и заставляет помнить, что мы — лужичане.
Лидия Чешкова.
