Сообщений в теме: 15

[SergOs]

В ходе архивных изысканий попал на интересного поэта, которым заполняю паузу до получения сборника Ирины Ратушинской.
Щировский Владимир Евгеньевич. Танец души: Стихотворения и поэмы.
2-е изд. испр. и доп. Серия «Серебряный век. Паралипоменон».
М.: Водолей Publishers, 2008.
Всего 32 года жизни было отпущено поэту, который мог изменить русскую поэзию советской эпохи. А его имя известно такому узкому кругу специалистов, что де-факто его до сих пор в русской поэзии не существует. Точнее — до сих пор не существовало. Но благодаря издательству «Водолей Publishers», которое прилагает титанические усилия по возвращению забытых имен в русскую литературу, нам, наконец, явлено наследие Владимира Щировского в том объеме, в каком ему суждено было «не сгореть», сохраниться. В истории  с архивом Щировского булгаковская аксиома «рукописи не горят» оказалась плохо работающей. Большая часть архива поэта не сохранилась. Самое удивительное — что вообще не сохранилось рукописей, написанных рукой самого поэта! Даже о внешности его мы можем судить лишь по двум плохо сохранившимся фотографиям, и это в ХХ веке, веке фотографии!
Первая книга Щировского (первая в полном смысле — прижизненных книг у него не было) вышла в «Водолее» в 2007 году в миниатюрной серии «Малый Серебряный век» тиражом 100 экземпляров и моментально стала раритетом. Подлинные ценители поэзии «раскусили» истинную ценность поэзии Щировского с первых же строк:

Нам и пуль роковые свинцы,
Нам и в светлых снегах бубенцы,
Нам и нежность, и книги, и водка.
Но смешна и обидна давно
Потаскухи кривая походка
И невкусно простое вино.

Я впадаю в тебя, гадкий день,
Я впадаю в твою дребедень,
Как впадает в маразм старикашка.
И, вкушая свой утренний чай
Из цветистой фаянсовой чашки,
Сам себе говорю — «не скучай».
…………………………………….
…………………………………….
Можно выстроить карточный дом,
Можно черствым и злостным стихом
Современников переупрямить;
Можно просто ценить вечера
И свою олимпийскую память,
Предводящую бегом пера…
Но к чему многомерность планет,
И театр, и завод, и совет,
И отхожее место, и койка —
Если крепче аттических бронь
Эта женская — верно и стойко —
На глазах моих медлит ладонь?

Здесь слышатся и зазвучавший в эмиграции жесткий голос Ходасевича, и грядущий рык Высоцкого, и все, что чувствовали, но не произнесли современники Щировского.
Вообще, судьба Щировского не похожа ни на одну другую судьбу поэта его поколения. Он родился в Москве, был поздним и единственным сыном бывшего сенатора в отставке. Рос, однако, в усадьбе под Харьковом, там поступил в мужскую гимназию. Из-за революции гимназию закрыли, умер и любящий отец. И все-таки Щировскому удалось окончить семилетку, параллельно учась в музыкальном училище. По окончании семилетки в Харькове Щировский поступил в Ленинграде на факультет языко-материальных культур, откуда его исключили по доносу земляка-харьковчанина «за сокрытие соцпроисхождения». В 1930-м Щировский с женой были вынуждены уехать в Харьков, где практически впроголодь жила большая семья родных поэта. В 31-м его арестовали, но довольно скоро отпустили. Затем призвали в армию. После демобилизации Щировского они с женой поехали в Москву, но там удержаться не удалось, и они, по совету знакомых, отправились в Крым. В Керчи Щировского снова арестовали, в результате чего он оказался в психбольнице. После выздоровления его спасло музыкальное образование, помогавшее как-то прокормиться. С началом войны поэт, конечно же, был призван в армию… 1941 год стал последним годом жизни Владимира Щировского. Могила его неизвестна…
Мне кажется, Щировский мог бы быть близок обэриутам, если бы знал об их существовании:
Я верю — почему-то, кто-то
Замкнул, как бешенство в вине,
В гробах — желание полета
И стуки заключил в стене,
Что, видимостями окутан,
Мир невидимкою летел,
Когда нам раб Господень Ньютон
Сказал о тяготенье тел…

Стихи Щировского были одобрены Волошиным, Пастернаком, холодно отнесся к ним Николай Тихонов. Была у него даже мимолетная встреча с Ахматовой. Но все это, к сожалению, никак не отразилось на творческой судьбе поэта и его стихов. Возможно, потому, что Щировскому и его стихам ничем и нельзя было помочь, они были чужды советской власти всей своей сущностью:
…Век был — экстерн, проходимец, калека;
Но проступило на лоне веков
Тонкое детство двадцатого века:
Скрябин, Эйнштейн, Пикассо, Гумилев…

Девушка, ах! Вы глядите на тучку.
Внемлите птичке… Я вами пленен.
Провинциалочка! Милую ручку
Дайте поэту кошмарных времен…
Год написания — 1931, написано в Харькове. Здесь вам и «кошмарные времена», и расстрелянный десятилетие назад и запрещенный в СССР Гумилев… За одни эти строчки могли посадить, будь автор чуть более известен.
А уж если взять его поэму «Бес», то она — насквозь контрреволюционна, говоря языком того времени.
В рощах, где растет земляника,
По ночам отдыхают тощие бесы,
Придорожные бесы моей страны.
Бесам свойственно горние вздоры молоть,
И осеннего злата драгую щепоть
Бес, прелестной березы из-за,
Агроному прохожему мечет в глаза…
……………………………………….
Но, влюблен наповал,
Иногда воплощается бес.
Вот он, с рожками, через забор перелез…
Щеголь бес — полосатая майка,
И конторщикова балалайка…
Научает познанью добра и зла…
Согрешившая скотница,
Произведя ребенка,
Нарицает его Револьт Иванович…
А конторщик берет
В колхозе расчет
И в бесовской Москве
Находит поприще и необходимый уют.

А как он описывает Москву — большевистскую столицу! — в 1935 году:
Матросская Тишина, Сивцев Вражек, Плющиха, Балчуг,
Живут себе люди тихо,
Вожделеют, жаждут и алчут.
Здесь во вшивом своем плодородии,
В хохотке уголовной грусти
Проживают мрачно плазмодии
И порхают веселые тьфусти…

Далее следует история о том, как бес втерся в доверие к старому царскому генералу, соблазнил его дочь и настучал на старичка на Лубянку… Старичка-генерала, конечно, арестовали и расстреляли, а сам бес неожиданно… лопнул… Но — …
А в дальней деревне чернеет изба,
В ней ветхую люльку качает судьба,
В люльке лежит,
Насосавшись на ночь
Скотницыным материнским молоком,
Со своими дядьями по отцу незнаком,
Сын беса — Револьт Иваныч…

Вот такая страшная поэма-предсказание вышла из-под пера Щировского в 35-м году. Видимо, не попалась она на глаза стукачей и следователей в свое время, иначе не миновать бы поэту судьбы царского генерала.
Неизвестность была некоторое время спасением Щировского от репрессий. И хотя совсем избежать внимания органов ему не удалось, но судьба его уникальна для русского поэта — он погиб не в лагерях, не на передовой великой войны на глазах десятков свидетелей, не в своей постели «при нотариусе и враче» — во время эвакуации машину с ранеными, в числе которых был Щировский, разнесло прямым попаданием немецкого снаряда. Случайно этому был свидетелем керченский сосед Щировского. Иначе бы он навсегда остался «пропавшим без вести». Вот такая уж вышла судьба.
Вот, послушайте, чей будущий голос слышится? —

Пусть мне приснятся сны дневные,
Чтоб песни нежить и нести,
Пусть песни нежные и хищные
Слетят на подоконник вечности.

Ну чем не Губанов, скажите?
Последнее известное стихотворение Щировского заканчивается пронзительными строками, соразмерными, пожалуй, позднему Георгию Иванову:
Засыпаю, усталый от красных и рыжих…
И единственный сон много лет берегу:
В белой шапочке девушка едет на лыжах,
Пахнет елкой и сумрак лежит на снегу.
Трагическая недосказанность поэзии Щировского будет лежать на совести XX века наряду с именами Бориса Поплавского, Константина Вагинова, Леонида Губанова и других недоосуществленных поэтов с невероятно большим данным им талантом. Но и то, что мы знаем, безусловно, достойно того, чтобы навсегда войти в историю русской поэзии.
http://www.stihi.ru/avtor/jetonn

[SergOs]

Леденцы, кому леденцы!
Нету слаще, прозрачней нет!
Налетай скорей, сорванцы:
На лучинках – целый букет!
Жёлтый заяц, красный петух
И четыре лиловых слона.
Забирай себе сразу двух:
Что за радость, если одна?

У моих леденцов секрет:
Ветер, мята и барбарис.
Нету слаще, прохладней нет –
Налетай и смелей берись:
Облизни – во рту холодок,
Откуси – растает как сон,
Глянь насквозь – зелёный ледок,
Жёлтый мёд, малиновый звон!
Динь-дон – сахарное стекло!
Этим летом, в этом саду –
Налетайте – вам повезло!
Завтра я уже не приду.
Жёлтый заяц, лиловый слон
Не вернутся – и не беда.
Леденцовый старый закон:
Что за радость, если всегда?
И.Ратушинская
сентябрь 1982
тюрьма КГБ Киев

[Nika]

SergOs (2.7.2009, 3:13) писал:

Я впадаю в тебя, гадкий день,
Я впадаю в твою дребедень,
Как впадает в маразм старикашка.
И, вкушая свой утренний чай
Из цветистой фаянсовой чашки,
Сам себе говорю — «не скучай».

http://www.stihi.ru/avtor/jetonn

Что ж, кончай развоплощение,
Костюмерше крылья сдай.
Это смерть, но тем не менее
Все-таки дорога в рай.

Выходи в дорогу дальнюю —
Вечер шумен и игрист —
На площадку танцевальную,
Где играет баянист.


Невозможно не влюбиться в Щировского.

[SergOs]

Не берись совладать,
Если мальчик посмотрит мужчиной –
Засчитай, как потерю, примерная родина-мать!
Как ты быстро отвыкла крестить уходящего сына,
Как жестоко взамен научилась его проклинать!

Чем ты солишь свой хлеб –
Чтоб вовек не тянуло к чужому,
Как пускаешь по следу своих деловитых собак,
Про суму, про тюрьму,
Про кошмар сумасшедшего дома –

Не трудись повторять.
Мы навек заучили и так.
Кто был слишком крылат,
Кто с рождения был неугоден –
Не берись совладать, покупая, казня и грозя!
Нас уже не достать.
Мы уходим, уходим, уходим...
Говорят, будто выстрела в спину услышать нельзя.
январь 80, Киев

...В 1979 году Ирина переехала в Киев. В 1980 году они с мужем обратились в ОВИР с просьбой о выезде, но получили отказ. Первое правозащитное письмо, которое она написала, было обращено к советскому правительству по поводу незаконной ссылки академика Сахарова. В августе 1981 года Ирину вызвали в КГБ, где угрожали арестом. От Ирины потребовали, чтобы она перестала писать стихи.
Вскоре последовали репрессии.
Ирину арестовали утром 17 сентября 1982 года и в наручниках отвезли в следственную тюрьму КГБ – тюрьму, в которой в годы оккупации Киева фашистами томились узники Гестапо. А 3 марта 1983 года киевский суд приговорил Ратушинскую к 7 годам лагерей и пятилетней ссылке. (И. Геращенко. Предисловие к книге «ВНЕ ЛИМИТА» © Possev-Verlag, V. 1986 Frankfurt am Main)

Кому мечта по всем счетам оплатит,
Кому позолотит пустой орех...
А мне скулит про бархатное платье,
Вишнёвое и пышное, как грех.
О, недоступное? Не нашей жизни!
И негде взять, и некуда надеть...
Но как мне хочется!
Резонной укоризне
Наперекор – там, в самой тесноте
Сердечных закутков – цветёт отрава
Тяжёлых складок, тёмного шитья...
Ребяческое попранное право
На красоту! Не хлеба, не жилья –
Но королевских небеленых кружев,
Витых колец, лукавых лент – ан нет?
Мой день, как ослик, взнуздан и нагружен,
А ночь пустынна, как тюремный свет.
Но я в душе – что делать! Виновата! —
Все шью его, и тысячный стежок
Кладу в уме, застёгивая ватник
И меряя кирзовый сапожок.
ноябрь 1982
тюрьма КГБ Киев

Понадобилось вмешательство И.Бродского, Картера и Маргарет Тэтчер, чтобы Ирину освободили и выпустили за границу... Она с мужем уехала в Англию и родила двоих сыновей. Сейчас живет в Москве. Написала большой роман «Одесситы», повесть «Тень портрета», книгу «Серый – цвет надежды» – воспоминания о лагерях и много стихов.

[SergOs]

Nika (30.1.2010, 10:17) писал:

Невозможно не влюбиться в Щировского.

Скучновато слушать, сидя дома,
За мушиной суетой следя,
Тарантас полуденного грома,
Тарантеллу летнего дождя.

Грянула по радио столица,
После дыни заболел живот,
Перикола бедности боится,
Но пока еще со мной живет.

Торжища гудят низкопоклонно,
Мрак штанов, сияние рубах,
Словно кривоустая мадонна —
Нищенка с ребенком на руках.

Шум судеб, серьезность пустолаек
И коровье шествие во хлев...
Меркнет день, и душу усыпляет
Пот и пудра овцеоких дев.

Спят, полны слепого трудолюбья,
В разных колыбелях малыши...
Под необъяснимой звездной глубью
Стелется блаженный храп души.

Спит душа, похрапывая свято, —
Ей такого не дарило сна
Сказочное пойло Арарата,
Вероломство дряхлого вина.

Спи, душа, забудь, во мрак влекома,
Вслед Вергилию бредя,
Тарантас заброшенного грома,
Тарантеллу кроткого дождя.

1938, Керчь

[SergOs]

ТАНЕЦ ДУШИ
А.Р.
В белых снежинках метелицы, в инее
Падающем, воротник пороша,
Став после смерти безвестной святынею,
Гибко и скромно танцует душа.
Не корифейкой, не гордою примою
В милом балете родимой зимы —
Веет душа дебютанткой незримою,
Райским придатком земной кутерьмы.
Ей, принесенной декабрьскою тучею,
В этом бесплодном немом бытии
Припоминаются разные случаи —
Трудно забыть похожденья свои.
Все — как женилась, шутила и плакала,
Злилась, старела, любила детей.
Бред, лепетанье плохого оракула,
Быта похабней и неба пустей!..
Что перед этой случайной могилою
Ласки, беседы, победы, пиры?
Крепкое Нечто с нездешнею силою
Стукнуло, кинуло в тартарары.
В белом сугробе зияет расселина,
И не припомнить ей скучную быль —
То ли была она где-то расстреляна,
То ли попала под автомобиль...
Надо ль ей было казаться столь тонкою,
К девам неверным спешить под луной,
Чтоб залететь ординарной душонкою
В кордебалет завирухи ночной!
Нет, и посмертной надежды не брошу я:
Будет Маруся идти из кино —
Мне вместе с предновогодней порошею
В очи ее залететь суждено!
1 января 1941
В.Щ-й


На твоей картине, природа,
На морском пейзаже твоем
Нарисован дымок парохода,
Желтый берег и белый дом.
В белом доме живет Анюта,
На борту парохода — матрос.
Устарелый кораблик — кому-то
Он счастливую встречу принес.
В ресторане, в говоре пьяном,
В палисаднике и в кино
Назревает свадьба с баяном —
Гименей стучится в окно...
Будем нюхать свежую розу,
Будем есть вековечный хлеб,
Продлевая дивную прозу
Устройства земных судеб.
Ты мне скажешь — дождик захлюпал.
Я отвечу — мир не таков:
Это вечности легкий скрупул
Распылился ливнем веков.
И немыслимо в полной мере
Разглядеть мелюзгу бытия,
Округляясь в насиженной сфере,
В круглой капле, где ты — не я.
Где по сумеркам трюмов порожних,
По сияньям домашних ламп
Разместил неизвестный художник
Устрашающий свой талант.
1938—1939, Керчь