Сообщений в теме: 48

[Kakabad]

Как пили кофе в Батуми

Кто сказал, что в Батуми не было раньше уличных кафе? Да весь город – одно большое кафе на улице!
Вот, кто это пьет кофе, сидя на низенькой табуреточке перед старым венским стулом, который выполняет функции кофейного столика? Это - Акоп-джан. Только что его жена, Сатанаик, вынесла во двор и этот стул, и эту табуретку, почерневшую от времени и отполированную задами нескольких поколений этого уважаемого семейства, и, конечно же, чашечку обжигающего кофе, аромат которого сразу же заполнил весь дворик, и, оглядев соседок, позвала: «А-акоп, иди пить копе!»
И вышел Акоп-джан в белой, только что надетой для этого случая, майке, которая эффектно выделялась на, чёрном от густых курчавых волос, теле. Он степенно сидел, прихлёбывал кофе и лениво наблюдал, как мадам Лисицовер из дома напротив прицепляла прищепками к бельевой верёвке, протянутой через улицу между домами, свои трусы.
Вот здесь нужно остановиться. Батуми – город портовый, поэтому такие слова, как всякие там ролики-шмролики, здесь не в ходу. В Батуми оперируют морскими терминами: тали, полиспасты, блоки. Вот и верёвка мадам Лисицовер была кольцом натянута между двумя блоками, каждый из которых крепился к стене большими анкерными болтами. Если при этом учесть, что интимнейшая деталь туалета мадам Лисицовер никак не будила шаловливые эротические ассоциации Акопа, но вовсе даже возвращала его мыслями к тяжелым трудовым будням батумских рыбаков в неспокойном море.
Другими словами, трусы больше напоминали грот-парус рыбачьей фелуки, и поэтому сама сцена вывешивания их на просушку скорее походила на штормовой аврал, где пузатый балкон представлялся бортом накренившейся фелуки, а сама мадам Лисицовер боцманом, который, быстро перебирая руками, пытается то ли поставить, то ли убрать этот грот пока мачта не легла на воду. Трусы были вывешены и выдвинуты над головами прохожих. За ними следовала ситцевая ночная рубашка, размеры которой тоже уводили в сторону морских терминов.
Акоп-джан вздохнул и перевёл взгляд в свою чашечку кофе, прикидывая, сколько там ещё осталось глотков, и не пора ли уже идти к тётушке Пируз, чтобы она погадала на кофейной гуще. Акоп интересовался будущим.
Тётушка Пируз жила на втором этаже, над головой Акопа и была айсоркой. Сама она себя называла халдейкой. А известно, что айсоры лучше всех гадают на кофейной гуще. Греки ещё умеют, но это уже не то. Лучше айсоров не умеет никто.
Акоп допил кофе, перевернул чашечку донышком кверху и стал подниматься по наружной чугунной винтовой лестнице на галерею второго этажа. Галерея нависала над первым этажом, опираясь на чугунные столбики, и была местом даже не сбора, а просто обитания всех жильцов второго этажа. Двери комнат выходили на галерею и днём всегда были открыты, в них висели во всю длину только куски марли с вшитыми по углам внизу морскими голышами с пляжа. Это делалось от мух. Напротив каждой двери был столик, табуретка с керосинкой и умывальник с тазом.
В торце галереи мой отец играл с соседом в шаш-беш, или как их ещё называют, в нарды. Рядом стоял Оник-джан. Он ничего не делал, просто курил и следил то за игрой, то за тем, как порочная рыжеволосая девочка Лали внизу во дворе, стоя в тазу, бреет себе ноги, видимо, собираясь на бульвар.
С гор на Батуми медленно сползали сумерки, и воздух был наполнен пряной смесью запахов моря, магнолии, свежесмолотого кофе и жареной рыбы. Город настраивался на философский лад и отдыхал после жаркого шумного дня, и ничто не предвещало того события, которое могло бы в корне изменить всю жизнь города, а может, и страны в целом.
Был, был в Батуми человек, исполненный в этот тихий час отнюдь не умиротворением и негой. Человека звали Яков, был он врачом-венерологом, и балкон его располагался как раз напротив балкона мадам Лисицовер, и, следовательно, упомянутая бельевая верёвка крепилась над его балконом. Ну, естественно, Яков и его жена, тётя Рая, тоже пользовались этой верёвкой. Бывало даже так, что тётя Рая кричала мадам Лисицовер: «Подожди крутить, я сейчас повешу!»,- и та, выдвигая своё бельё, одновременно подтягивала чужое бельё к себе. И всё было тихо и мирно, хотя Яков иногда и ворчал, по поводу того, что с чужого белья ему капает на балкон, да и, вообще, мокрые тряпки висят над головой и заслоняют перспективу. Но ворчание это никогда не выливалось в открытую склоку. Но сегодня был особенный день: Якова опять предупредили.
Тут дело такое. Яков, как известно, был врачём-венерологом. Профессия абсолютно не лишняя, тем более в портовом городе. Особенно хорошо дела у Якова шли в войну, когда весь Черноморский флот стоял в Батуми. По вечерам, в такие же, как сейчас, сумерки, к дверям квартиры Якова даже выстраивалась небольшая очередь. Злые языки поговаривали, что во время бомбёжек, когда батумцы бежали в бомбоубежища, а чаще в просто отрытые во дворах и на улицах щели, и тащили с собой самое ценное, то есть, подушки, одеяла и керосинки, семейство Якова чинно выходило из подъезда с пустыми руками. Лишь у Якова был докторский саквояж, причём настолько тяжёлый, что Яков несколько кренился в сторону своей ноши. Говорили ещё злые языки, что Яков тогда перестал принимать в уплату деньги, а требовал металл, который явно презренным не считал.
Однако война давно закончилась, флот ушёл в Севастополь, и дела Якова пошли хуже. Ладно, это было бы полбеды, всё-таки профессия кормила. Но тут подоспела новая напасть: на Якова ополчились местные власти, в основном, в лице управдома. Причём напали они на него с неожиданной стороны. Дело в том, что парадный вход в наш дом, где Яков привинтил медную табличку «Венеролог. Частная практика», был с центральной улицы, носившей имя Сталина даже после известного съезда партии и разоблачения культа личности.
Культ разоблачили, памятник Сталину у входа на приморский бульвар снесли. Событие это было значительным, а значит, и шумным: два трактора, натягивая тросы, скребли улицу траками, начальство кричало в рупор, и через полчаса усердной, но безуспешной работы выяснилось, что тракторы тянут в разные стороны… Тем не менее, памятник снесли, а вот улица осталась. И место-то было примечательное, напротив парадного входа в наш дом находилось турецкое консульство с флагом Турции, свисавшим с балкона второго этажа. Рядом с нашим домом был кинотеатр «Интернационал» и хинкальная, где готовили вкуснейшие в мире хинкали. Я называл их «хвостики» и, действительно, любил именно этот скрученный винтом пучок теста, за который принято брать хинкали и который потом пренебрежительно выбрасывают в тарелку. А я эти хвостики с огромным удовольствием ел.
Вот и сегодня к Якову приходил управдом и требовал, чтобы он снял свою табличку.
- Слушай, нехорошо, да?! – говорил управдом, - такая улица, центральная понимаешь, улица нашего города! Вот в том доме на углу начальник мореходки живёт. Большой человек! Весь город его знает и уважает! Люди тут ходят, культурно отдыхают, в кино идут, хинкали покушать хотят. Напротив – турецкий консул. Дипломат! Иностранец! Гуляет тут.  А тут твоя табличка! Что о нас заграницей подумают? Убери, повесь её во дворе.
- А ты что хочешь? Чтобы человек пришёл и начал на весь двор кричать, Где тут венерические болезни лечат? Никто не придёт! И что я кушать буду?
- Ты как так рассуждаешь? Для тебя твой лобио дороже престижа страны? Ты хочешь, чтобы весь мир знал, что всякий там сифилис-мифилис лечат именно здесь, в Батуми, на улице имени товарища Сталина? Опозорить хочешь?! Й-э-эх! Много об себе понимать стал! Слушай, последний раз как человека прошу: убери табличку. Умоляю! Иначе меры принимать будем!
После такого разговора Яков был вконец расстроен, и окружающий мир его не радовал. Поэтому, когда на балконе напротив  появилось бельё и с фатальной неизбежностью начало продвигаться в его сторону, Яков решил дать бой.
Оперевшись левой рукой на перила балкона, а правую вытянув в направлении супостата, при этом чем-то, напоминая сцену выступления Ленина с балкона особняка Кшесинской из фильма «Ленин в Октябре», Яков заревел на всю улицу.
- Мадам Лисицовер, я таки уже Вас сейчас предупреждаю, или Вы прекратите крутить своих поганых трусов над моим балконом или я не знаю, что сделаю! Уже всё! Уже хватит!
Вот чем обладал Яков, так это голосом. Он ревел, как гудок теплохода, входящего в порт после долгой разлуки. Голуби, что устраивались спать на крыше, вздрогнули и, хлопая крыльями, стаей взмыли в небо.
Однако противоположная сторона была не из тех, кого можно было запугать вот так просто, одним криком или кинематографической позой.
Мадам Лисицовер радостно прервала свои занятия и с готовностью включилась в перепалку.
- Нет, вы посмотрите на него! Вроде бы на вид интеллигентный человек, доктор, и может, у него даже диплом есть, а говорит таких глупостев. Я счас умру от расстройства! И где я должна сушить бельё? Это же ж улица, это не Ваша квартира. Вот закройтесь у ней и кричите там себе на здоровье, а здесь это никому не интересно.
Эти слова упали на благодатную почву. В своей следующей тираде или говоря языком фехтования, в своём рипосте, Яков решил встать на защиту общественных интересов. Он наддал голосом, не давая голубям опуститься на крышу.
- Вам нет никакого дела до моей квартиры. Свою заведите и там вешайте, что хочете. Я уже не говорю за мой балкон, который всегда мокрый от Ваших сушек. Но Вы же никогда не выжимаете своё бельё, и с Ваших мокрых трусов людям на голову капает. Что они подумают?!
Тут в беседу вмешалась жена Якова, Рая.
- Яша, таки уже хватит. Я тебе говорю, зайди у комнаты. Я приготовила султанку. Это же ж надо кушать! Или тебе её трусы интереснее султанки?
Но сегодняшний вечер складывался не в пользу Яши и его султанки. С оппонирующего балкона донеслась фраза.
- Правильно, пускай он идёт и кушает свою рыбу, чем приставать к порядочным женщинам. Ну, никакого воспитания! Понабрался от своих портовых шлюх, ещё неизвестно, лечит он их или что. Доктор! А трусы у него все рваные, все видели – Рая вешала!
Ох, не надо было ей произносить эту несвязную тираду. С рыком Яша исчез в глубине комнат, чтобы через мгновение вновь появиться на балконе. В руках у него был большой хирургический ланцет, которым он полоснул по туго натянутой верёвке. Связующая нить времён, как писал классик, распалась. Начался Хаос.
Разноцветное достояние скандальной мадам не упало вниз, как полагал Яша. Налетевший с моря порыв ветра раздул эти паруса и понёс их за угол дома, на ту самую улицу Сталина.
За углом из хинкальной после того, как Яшина сирена смолкла, донёсся стройный хор на семь голосов исполнявший песню из кинофильма «Бродяга»: «Авара-я-я, ти-ри-ри-рим! Заветный сад манит меня-а-а. Авара я, ти-ри-ри-рим!» Этот же фильм шёл в кинотеатре, у входа в который толпились люди и в ожидании сеанса смотрели, как по противоположному тротуару прогуливался турецкий консул.
Консула тоже можно было отнести к достопримечательностям города. Он был стар и элегантен. Каждый день в одно и то же время он прохаживался по тротуару перед своим консульством. С какой целью он это делал, никто не знает. Некоторые завзятые мореманы утверждали, что таким же образом по морям ходят военные корабли «с целью демонстрации флага». А консулу было что демонстрировать. Во-первых, время. Он никогда не опаздывал на свой променад. Прямо, не турок, а немец какой-то! Во-вторых, одежда. Сразу было видно, что это – иностранец. Консул носил костюмы в полоску. Летом – светлые, зимой – тёмные. Но в любой сезон под пиджаком обязательно была жилетка. Летом консул заменял галстук на бабочку. И ещё – головные уборы. Они были у консула двух видов: шляпа-канотье с твёрдыми полями и феска, роскошная алая феска с чёрной шёлковой кисточкой и такой же блестящей чёрной чёлкой, выглядывающей из-под фески. Да, и, конечно же, трость. Суковатая трость, вся изрезанная затейливой резьбой с серебряной рукоятью. В общем, консул был самый настоящий, и Батуми втайне гордился им.
Посреди улицы, на проезжей части, как бы отделяя толпу у кинотеатра от гуляющего консула, стоял милиционер Шалва. Он всегда здесь стоял. Это был его пост, его территория. Все его так и называли: «Шалва, который у консульства». Иногда люди спрашивали его: «Шалико, консул сегодня выйдет гулять?» Шалва, ощущая свою причастность к высокому искусству дипломатии, делал строго-задумчивое лицо и неопределённо покачивал кистью правой руки в воздухе, как бы говоря: «Иностранец. Хочет – гуляет, не хочет – нет».
И вот консул, а сегодня он был в феске, дошёл до угла своего консульства и повернул обратно. В этот момент из-за угла ветер вынес бельевые паруса.
Необъятных размеров мокрые трусы мадам Лисицовер вместе с ночной рубашкой, наволочкой и верёвкой рухнули на голову турецкого консула, покрыв её подобием то ли  вуали, то ли паранджи.
- Шени дедас…! – заматерился консул по-грузински, срывая с себя этот нежданный дар Аллаха, но потом вспомнил, что он представляет интересы Турции, и перешёл на турецкий, не меняя сути выражений. Извиваясь, он только усугубил своё положение, потому что намотал верёвку на себя.
Мадам Лисицовер, чувствуя, что может лишиться своего белья, да, собственно, уже почти лишилась, поскольку оно исчезло из поля зрения и скрылось за углом, потянула изо всех сил за конец верёвки, оставшийся у неё в руках.
За углом потрясённые прохожие увидели, как турецкий консул, спелёнатый каким-то чехлом, как заарканенный, размахивая руками, попятился.
Милиционер Шалико растерялся. В глубине своей милицейской души он понимал, что происходит что-то совершенно незаконное, но вот что предпринять в данной ситуации, он не знал. Но милицейский инстинкт возобладал. Шалико ринулся к консулу, движением, каким выхватывают кинжал из ножен, вырвал из кармана свисток и засвистел. Трудно сказать, зачем он свистел рядом с консулом. То ли для того, чтобы продемонстрировать представителю иностранной державы своё рвение, то ли, полагая, что центр всего этого безобразия находится здесь, рядом с консулом. Но свистел Шалико изо всех сил, раздувая щёки и выпучив глаза.
Оглушённый свалившимися на него бедами, мало чего понимая, консул ослабил сопротивление и сделал ещё один шаг назад, повинуясь невидимым рукам мадам Лисицовер.
Тут милиционер Шалико решил, что пора уже выручать незадачливого дипломата. Он прекратил свистеть и ухватился за бесформенный тюк, который ещё за минуту до этого был элегантным консулом.
Консул, почуяв эскалацию конфликта, перешёл, как и положено, на один из официальных языков ООН, то есть, на русский. Причём ни сам консул, ни милиционер Шалико языком этим в совершенстве не владели.
- Я – консул! – неинформативно мычал из-под тряпок консул.
- Консул-монсул потом. Сейчас дай штаны сниму! – пыхтел Шалико, подразумевая гигантские трусы.
Консул понял про штаны буквально и завибрировал всем телом, выкрикивая что-то уже совсем нечленораздельное.
Наконец, доблестная милиция в лице Шалико победила. Взору собравшихся открылся консул, невредимый, но слегка помятый, с перекосившейся бабочкой, без трости и фески. Остатки белья на верёвке тихо уползали за угол. Шалико покопался в отвоёванных трусах, выудил феску и протянул её консулу.
- Шапку возьми, - великодушно молвил Шалико, и тут взгляд его упал на голову консула, затем на феску. Голова консула была совершенно лысой и бликами отражала последние лучи садящегося в море батумского солнца, а лаково-чёрная чёлка оказалась приклеенной к внутренней стороне фески. Консул оказался большим франтом.
Шалико с недоумением и опаской переводил взгляд с головы на феску и обратно.
- На, - сказал он, взял под козырёк и вернулся на свой пост посреди улицы.
- Вам что, кино тут? – закричал он на зевак у входа в кинотеатр, - Чего столпились? Идите, куда шли!
История эта имела, однако, продолжение. То, что происходило на улице, было, так сказать, внешним проявлением. Во дворе же события развивались следующим образом.
Яша, обрубив своим ланцетом все нити, связывавшие его с враждебным окружением, выбежал с балкона на галерею. Он слышал шум голосов, пронзительные милицейские трели и понимал, что это как-то связано с его пиратским наскоком на снасти мадам Лисицовер. Но остановиться Яша уже не мог. Душа жаждала боя. И бой грянул.
Скучавший Оник, которого тоже стал занимать шум за углом, но которому было лень спускаться вниз, оторвался от созерцания Лалиных ног и мирно спросил:
- Яша, что за шум? Опять верёвку не поделили?
Что ответил Яша, как-то не донеслось до слуха присутствующих, но в следующую минуту Оник, схватив Яшу за рубашку на груди, прижал его к чёрной, изъеденной жучком-древоточцем, двери общего туалета.
- Ты что сказал? Ты это мне сказал? Хочешь, убью сейчас?
Судя по выпученным глазам и капелькам пота на лбу, Яша не хотел и даже расценивал данное предложение как отвратительное, но он молчал. Остальные присутствующие отнеслись к происходящему спокойно, и крики Оника «Хочешь, убью?!» перемежались меланхоличным стуком костей и возгласами: «Шаш-беши».
Наконец, Зураб, который играл с моим отцом, умиротворительно заметил:
- Оник-джан, оставь его. Сейчас убьёшь – завтра кого убивать будешь? Тут мне из деревни хорошее вино привезли. Давайте лучше выпьем немножко! Яша, там твоя барабулька ещё целая? Неси её сюда. Э, пусть женщины нам стол накроют!
Слова Зураба словно произвели магическое действие. Все задвигались, табуретки были составлены, и на них положили снятую с петель дверь. Женщины выносили закуски, что у кого было. Появилась и много раз упомянутая барабулька.
- Владимир, - обратился Зураб к отцу, - пусть твой сын с нами садится, мужчина  уже. Акоп, выходи, хватит уже гадать. Я и так знаю, что завтра будет: завтра новый день будет, и мы все пойдём на работу, а потом вернёмся и, дай нам Бог, снова встретимся за этим столом. Вот это и будет мой первый тост, за это я предлагаю выпить.
Мне плеснули немного рубинового вина в маленький гранёный стаканчик, и я, покосившись на качавшую головой бабушку, бойко поднял его.
- А ты, ты куда завтра пойдёшь? – спросил меня Зураб.
О, я знал, куда я пойду! Я пораньше лягу сегодня спать, чтобы встать рано, когда во дворе появится высокий аджарец с большим деревянным подносом, уставленным баночками, на голове,  и тревожным голосом прокричит: «Мацони! Мацони!» И я выйду на нашу улицу, которая ведёт к порту, и пойду по ней в тот момент, когда поздно встающее из-за гор солнце брызнет лучами на листы жести, которыми обиты стены домов от дождей. Я пойду по той стороне улицы, которая ещё в тени и где много магазинов. Мне нужно будет пройти мимо этих магазинов в пять минут девятого, не раньше, но и не позже. Дело в том, что магазины открываются в восемь утра и, когда с дверей снимают замки, на земле у входа валяются сорванные пломбы, эти восхитительные таблетки свинца с двумя сквозными дырочками на ободке и почему-то с одной и той же оттиснутой на всех цифрой «7». Их нужно успеть собрать как можно больше, пока этого не сделают другие мальчишки, потому что…
Потому что потом я выйду этой улицей в порт, на набережную и спущусь по ступенькам к шлюпочному причалу и лягу животом на начинающие теплеть на солнце плиты парапета. Я достану связанную из нескольких кусков леску, которую подарил мне отец, продену её через дырочки пломбы, и это будет грузило. И я начну опускать леску в воду и подёргивать её, а крабы будут высовываться из щелей между каменными плитами и вцепляться в леску.
Я буду вытаскивать их, наиболее жадных и глупых, потому что умные ослабят свои клешни и пойдут на дно. Я буду вытаскивать их и складывать в банку. Для меня до сих пор остаётся загадкой, для чего мы ловили этих крабов. Они были мелкими и считались несъедобными, черноморские крабы. Говорили, что мальчишки постарше продавали их рыбакам как приманку. Кто-то вычищал панцирь, покрывал его лаком, и получался своеобразный сувенир. Но продать его было некому, так как туристов в то время ещё, по сути, не было.
Мы просто ловили их и потом сравнивали, у кого богаче улов и кто поймал самого большого краба.
А мимо нас в этот момент, давя на уши гудками, будут проплывать танкеры…
О, я знал, куда я пойду! Единственное, чего я не знал тогда, что вот это-то и есть счастье. То самое счастье, за которым я потом гонялся всю жизнь, но так и не догнал.

[Селенка]

Kakabad (3.5.2007, 19:54) писал:

- А ты, ты куда завтра пойдёшь? – спросил меня Зураб.
О, я знал, куда я пойду! Я пораньше лягу сегодня спать, чтобы встать рано, когда во дворе появится высокий аджарец с большим деревянным подносом, уставленным баночками, на голове,  и тревожным голосом прокричит: «Мацони! Мацони!» И я выйду на нашу улицу, которая ведёт к порту, и пойду по ней в тот момент, когда поздно встающее из-за гор солнце брызнет лучами на листы жести, которыми обиты стены домов от дождей. Я пойду по той стороне улицы, которая ещё в тени и где много магазинов. Мне нужно будет пройти мимо этих магазинов в пять минут девятого, не раньше, но и не позже. Дело в том, что магазины открываются в восемь утра и, когда с дверей снимают замки, на земле у входа валяются сорванные пломбы, эти восхитительные таблетки свинца с двумя сквозными дырочками на ободке и почему-то с одной и той же оттиснутой на всех цифрой «7». Их нужно успеть собрать как можно больше, пока этого не сделают другие мальчишки, потому что…
Потому что потом я выйду этой улицей в порт, на набережную и спущусь по ступенькам к шлюпочному причалу и лягу животом на начинающие теплеть на солнце плиты парапета. Я достану связанную из нескольких кусков леску, которую подарил мне отец, продену её через дырочки пломбы, и это будет грузило. И я начну опускать леску в воду и подёргивать её, а крабы будут высовываться из щелей между каменными плитами и вцепляться в леску.
Я буду вытаскивать их, наиболее жадных и глупых, потому что умные ослабят свои клешни и пойдут на дно. Я буду вытаскивать их и складывать в банку. Для меня до сих пор остаётся загадкой, для чего мы ловили этих крабов. Они были мелкими и считались несъедобными, черноморские крабы. Говорили, что мальчишки постарше продавали их рыбакам как приманку. Кто-то вычищал панцирь, покрывал его лаком, и получался своеобразный сувенир. Но продать его было некому, так как туристов в то время ещё, по сути, не было.
Мы просто ловили их и потом сравнивали, у кого богаче улов и кто поймал самого большого краба.
А мимо нас в этот момент, давя на уши гудками, будут проплывать танкеры…
О, я знал, куда я пойду! Единственное, чего я не знал тогда, что вот это-то и есть счастье. То самое счастье, за которым я потом гонялся всю жизнь, но так и не догнал.

Дорогой Kakabad!
Это... замечательно. Смешно и трогательно. Спасибо!!!
И написано бесподобно!

Ощущения... просто невозможно передать... и радостно и в то же время грустно.  
Хочется просто смеяться и плакать, от счастья, от тоски...
Спасибо огромное!  

[Kakabad]

Селенка, спасибо за добрые слова.
Я, конечно, сместил немного топографию города, но, надеюсь, что всё и так узнаваемо. А сам я и родился в Батуми, и жил на Ленина, 19. Этот дом и описал. Напротив был магазин спорттоваров "Динамо". Сейчас, если верить карте, на месте нашего дома - банк.
Вот ещё из старой газеты "Батумский рабочий", сейчас, наверное, уже не издаётся. В разделе "Проза и поэзия" почему-то не получается открыть тему, поэтому размещу здесь.
Георгий Салуквадзе
Перевод с грузинского Евг. Ильин

Батуми

Батуми, твоё небо не скупится,
Роняя в море бриллианты звёзд,
И жемчуг рос по вечерам искрится,
Чтоб днём струиться ароматом роз.
И всюду, всюду синева во взоре:
Как море, небо и как небо - море.

Здесь и в ненастье не туснеют краски,
Умытый ливнем, ты ещё светлей.
Морские пересказывают сказки
Мне струны голубых твоих дождей.
А волны, словно птица, бьют крылами
И паруса, как гребни над волнами.

Кто не пленялся на твоих аллеях
Радушьем пальм и золотом мимоз,
Кого, цветами нежными белея,
Магнолии не трогали до слёз.
Навеки твой, кто гостем был твоим,
И память чайкой кружится над ним.

Вот радуга струит каскад широкий,
Как будто небо захлестнул прибой.
Батуми мой, мой город синеокий,
Как хорошо, как мне легко с тобой!
Ты льёшь в стакан мне солнца сок горячий,
Ты каждый день желаешь мне удачи!

[s-and]

Kakabad (3.5.2007, 19:54) писал:

Как пили кофе в Батуми

Уважаемый Kakabad!
Вы подарили всем нам минуты настоящего счастья!
Я очарован.
Это прекрасно!!!
Спасибо!

[DrTimur]

Kakabad (3.5.2007, 19:54) писал:

Как пили кофе в Батуми

Kakabad, didi madloba! Dzalian sasiamovnoa!

[MARIA]

Как пили кофе в Батуми ?

Вспоминая детство, могу сказать, что наша семья пила кофе прямо на улице Сталина. Мы жили напротив кинотеатра Интернационал, рядом с хинкальной. Летними вечерами выносили табуретки и стулья за ворота двора и устраивались поудобнее, чтобы совершить этот священный ритуал. Примечательным в городе было то, что прогулка состояла в том, что надо было пройтись по трем маршрутам - по бульвару, по морвокзалу (по армянскому бульвару) и по Сталина. Так вот: если вы кого-либо хотели увидеть (о мобильных говорить и не приходится) или что-либо узнать - надо было посидеть с нами, и вы обязательно удовлетворили бы свое любопытство.

[Elena]

Уважаемый Kakabad,

Спасибо за Ваш рассказ! Не могла оторваться. Так смешно и грустно...

[SunDay]

[quote name='Kakabad' date='3.5.2007, 18:54' post='15369']
Как пили кофе в Батуми

Читала на работе, смеясь и плача. Коллеги недоумевали! Просто необыкновенно!
Так описали историю про Якова, что сложилось впечатление, что я сама все это видела. Очень здорово! У вас талант!!

[AndyMC]

Это просто чудесный рассказ, изложение и стиль - потрясающие!

Когда читал, очень много смеялся. А вот после прочтения напала тоска. Перед глазами встал настоящий, старый, добрый Батуми. Он, наверное, никогда больше не будет таким.

У меня мечта, мечта оказаться на один день в Батуми 70-х или ранних 80-х годов. И отчасти ваш рассказ мне в этом помог. Спасибо большое! Огромное!

[stanjazz]

Потрясающий фрагмент из нашего счастливого прошлого. Спасибо вам. Очень реалистично и живо рассказано. Никогда уже не вернуть ту наивную искренность и доброту, которая окутывала нас тогда. Спасибо.